– Т-там… – Начал заикающийся привратник, не глядя туда, куда устремлено было внимание всех десятерых. Взгляд его выпученных глаз никак не мог оторваться от этих странных видений. – Там на другом берегу – другой мир. В… В нём никто не живёт… И я туда никогда не спускался.

Они переглянулись и, больше не говоря привратнику ни слова, направились к другому берегу, переходя реку. Боги нового мира устремились прочь, оставив свою корзину пустой, а незадачливого Геба в недоумении. Впереди их ждала долгая жизнь.

Больше к берегам Аматели Геб никогда не спускался. В будущем, вспоминая тот день, он неоднократно ещё спросит себя: а было ли это происшествие на чёрной речке правдой? Или всё-таки вода Аматели пьянит рассудок? А вот Боги день своего рождения никогда впредь не вспоминали. Чёрная вода навсегда осталась для них жутким сном, в котором они, погрузившись в реку, снова ощущали себя обыкновенными овощами.

– … этот дневник… мадам, всё в нём. Я думаю, если вы его прочтёте, то поймёте.

Она смахнула слёзы тыльной стороной руки в белых шёлковых митенках и взялась за шершавую, потёртую обложку из чёрной кожи, даже до того как взгляд её оттаял и сфокусировался на ней. Она не стала вертеть его в руках, как сделал бы на её месте какой-нибудь любознательный ребёнок, как сделала бы она раньше. Пристав перед ней, сдержанно поклонился и направился к карете. Конечно же, у него хватало своих дел и без её истерик, и то, что он отдал ей главную улику на временное хранение свидетельствовало… ни о чём. Дело было закрыто, эта книжка не имела больше никакой цены.

Она открыла его дневник на самой последней странице, надеясь обнаружить там послание, хотя бы даже тайный шифр, который пришлось бы разгадывать неделями, один из тех военных приёмов для передачи особо важной информации, о которых он рассказал ей когда-то. Хоть строчку, содержащую любым возможным способом весть о том, что он остался жив.

Сосредоточив всё возможное в эту минуту внимание, она прочла несколько абзацев до самой последней точки:

«… Если красота существует в этом измазанном в грязи мире, если всё великолепие того, что когда-либо порождало это проклятое место, способно иметь воплощение, то этим воплощением, безусловно, я назову её. В будний день или под самыми тяжёлыми пытками – не имеет значения. Золото её волос – моя путеводная звезда в густом, непроглядном сумраке жестокой реальности, а ясный её голос – шёпот молитв моей души к оглохшим за много веков до нашей эпохи богам, утратившим милосердие.

В её счастье смысл моего существования. Для меня она – единственный истинный свет. Она моя печаль и моё тайное, гнусное наслаждение, терпкое и, несомненно, запретное. Моё влечение к собственной гибели в её мимолётно брошенном взгляде. И хвала небесам за тот запрет, который они проложили между нами, ибо даже не будь его – я навсегда останусь недостоин испытывать по отношению к этому созданию и тени подобных эмоций.

И если меня ведут на казнь за смелость быть её тайным почитателем, её добровольным подданным, отринув истинную Королеву-правительницу этой погрязшей в напрасно пролитой крови страны, то быть по сему. Я иду с поднятой головой, без тени страха. Ведь я знаю, что она никогда не поведает, за что меня ведут на казнь…».

Дальше следовала фраза, написанная неразборчивым почерком: это узника тащили к эшафоту.

Я навсегда запомнил тот день, в который это случилось. В то лето мне было неполных 37 лет. Я страдал беспричинным кашлем и, к собственному огорчению, хронической тоской – несвойственный людям моей профессии недуг. И если первое я мог преодолеть – для того достаточно было только преступить предубеждение и воспользоваться услугами лекаря, который наверняка отыскал бы ту хворь, которая за это ответственна, то второе – увы, было не по силам и шарлатанам.