Во время игры в карты как-то принято курить всем. Видимо, в это время азартнее каждый себя чувствует в желании выиграть, и дым в таких случаях, видимо, становится вкуснее и слаще. Поэтому-то и курят все, нещадно наполняя дымом внутренность избы, коптя ее стены и потолок, невольно забивая свои легкие копотью. Некоторые, особенно Федька Лабин, искусно дым выпускали кольцами и причудливыми завитушками. А некоторые, как Оглоблин, не выпуская «сосульку» изо рта, искусно морщат свое лицо, избавляясь от назойливой струи дыма, которая нахально так и лезет в глаза. Яков же курил по-особенному: он, затянувшись папироской, величиной с оглоблю, с нарочитой медлительностью выпускал изо рта и ноздрей дым и вторично снова его втягивал через рот в себя, словно жалея напрасно тратить живительную силу дыма. Дым при его разговоре затейливо то влетал снова ему в рот, то снова выталкивался оттуда. Семион со своей «кормилицей» трубкой тоже не отставал от остальных. Он обильно заполнял дымом все углы и закоулки Якововой избы. Некоторые к полуночи, обестабачившись, становились нахлебниками Якову. Никому не отказывая, он охотно допускал к своей железной банке из-под чая, до краев набитой пахучим табаком-самосадом. Чувствуя такую лафу, курили, дымили, коптили…

Рассевшись за столом, игроки принялись за игру.

– А кому банковать? – спросил Федька, вынув из кармана новенькие, только что купленные в лавке карты. Он щегольски трепыхнул ими, стал раздавать игрокам «до туза». Первому банковать досталось Миньке Савельеву. Обойдя круг и обыграв почти всех, он объявил «стук», выделив из банка гривенник хозяйке избы за квартиру и табак.

Сняв с банку кучку звенящей мелочи около рубля, повеселев и чувствуя себя окрылённым от успешного начала игры, Минька стал терять чувство меры и нерасчётливо начал метать ставки, наугад набирая очки. Банковал и Семион, он старательно прикуплял себе карты, стараясь набрать не очко, так двадцать, чтоб его пятак домой возвернулся сам и за собой приволок хотя бы рублишко выигрышу. Он потаённо выжимал очки, с азартом вымарщивая их, кладя колоду карт на стол. При этом он пыхтел, сопел, тужился. Внутри у него клокотало и хлипало, словно там кто-то играл на худой гармони. Кузьма, не стерпев, заметил:

– Что это у тебя, Семион Трофимыч, внутре-то так барахтит?

– Это у меня одышка. Я обращался в больницу, там мне дали каких-то порошков и пойла бутылку, а все равно не лучше стало. Так и дышу всем станом.

Нет, не повезло Семиону. Накопилось было в его банке с полтинник медяков, задрожал было он от радости всем телом, а потом растаскали у него, кто пятачок, кто семишник^>1, а кто и гривенник, разграбив этим всё наличие его банка. Обозлённый досадой на проигрыш, сконфуженно вылезая из круга, уступая место более денежным игрокам, он с тоской в голосе проговорил:

– Нет, видимо, вчера вечером я в обмешулках кому-то деньги выдал, нарушил народную примету «не давать денег на ночь», вот из-за этого и счастья на выигрыш нету.

Обозрев всех игроков, свой взгляд остановив на Кузьме, встрепенувшись, он приступил к нему с вопросом:

– Слушай-ка, Кузьма, а у меня за тобой должок числится.

– Какой должок? – недоуменно протянул Кузьма.

– Как какой? Ты рази не помнишь, еще в прошлом году ты у меня в городе двугривенный занял.

– Нет, не помню, а и помню, так я тебе его сто раз отдавал, – сопровождая невозмутимой улыбкой, оправдывался Оглоблин.

– Нет! Не отдавал. Хоть бы раз-то отдал, где уж там «сто раз», – продолжая настаивать на своем, напирал Семион на Кузьму.

– А оглоблю-то я тебе давал, ты что, про нее забыл? Чай, она двугривенный-то стоит, – обрадовано козырнул контукором Кузьма. – Так что, Семион Трофимыч, я считаю, мы с тобой квиты.