– Ах, ты, батюшки, надо бы сватьёв известить! Я, пожалуй, к ним сбегаю, – разохотился Иван, не находя себе места, топтался по полу.

– Ладно тебе ввязываться-то в наше бабье дело-то, – укротила его Дарья.

Не поев как следует, мужики вышли из-за стола. Вылезая, перекрестились на образа. Отец с Михаилом зашагали на стройку, а Ванька задержался у дома. Он в раздумье о жене притупленным взором смотрел на развешенное под окнами ею белье, среди прочих вещей он глазами отыскал висевшую Марьину нательную рубашку, рядом с ней он увидел трепыхающиеся на ветру свои подштанники. Надуваясь ветром, они рогатились и снова, отвиснув, опадали. Ванька тихо побрел на стройку.

Тем временем, Санька Федотов с Ванькой Савельевым, подбирая яблоки, опавшие с яблонь, попытались было заглянуть в баню, их одолевало детское любопытство, но Дарья их шелыгнула, наделяя угрозами и руганью.

– Ах, вы, баловники, эт вы куда забрались! Все яблоки обили, по целым за пазухам набили, весь сад ополовинили. Самовольники, я вот вам сейчас задам, крапивой жопы напорю! Вы у меня будете знать, как по огородам лазить! Ах, вы, дуй вас гора! Мошенники, дьяволята! – крича во все задворки, не унималась Дарья. – Держи их, держи! – ни к кому не обращаясь, стараясь подальше отогнать их, орала она. А Санька с Ванькой пыхнули, только их и видели.

Роды, по деревенскому обычаю, происходили в бане. Бабкой-повитухой была сама свекровь, Дарья. Приняв голосисто кричавшего мальчика, она все устроила, что полагается и требуется в таком случае. После всех родовых процедур Дарья намыла роженицу и уложила ее на полок отдыхать, подложив ей под голову подушку.

Ребенок рос и развивался. Он усилил тесноту в доме, ускорил подготовку к разделу семьи, заставил ускоренными темпами отделывание дома для Михаила. На достройку ринулась вся семья: отец, Михаил, Ванька, Панька, Сергунька и даже малолеток Санька помогал по своей силе и возможности – прямил гвозди, подавал плотникам нужную доску.

– Санька! А ну-ка, подай сюда мне вон этот обрезок доски, – попросил его отец сверху. Санька со всем детским услужливым рвением бросился, отыскал ту дощечку и угодливо подал ее отцу. Подмывало Саньку какое-то радостное веселье, хотелось ему, чтоб поскорее отделился Михаил, и он, Санька, будет побегивать к брату на ночлег – для охоты.

То и дело слышался распорядительный голос отца. То он давал деловые указания сыновьям, как лучше приладить ту или иную слегу, жердь к стропилам, доску с фронтону. То раздраженно покрикивал, чтоб они оплошно не зазевывались и нечаянно не зашибли друг друга.

– Ты, Сергунька, только вертишься, как бельмо на глазу. Не столько помогаешь, сколько мешаешься под ногами. Тово гляди с тобой беды наживёшь! – обрушился отец на вяловатого в движениях, хилого, долговязого Сергуньку. Тот смущенно и виновато глядел в глаза отца, стараясь понять, за что же так незаслуженно упрекает его отец, ведь он, как и все, всем своим старанием желает, чтоб дом для Михаила отделать поскорее.

К вечеру этого дня отец, лазая по стропилам, так намучился и устал, что еле добрел до дому. Он, не разувшись, брякнулся на кутник, стал жаловаться Дарье:

– Эх, я нынче и устал, едва доработался до вечера. Мало ноги наломал, лазая по обрешётке стропил, да еще вдобавок всю грудь заложило, дыхнуть больно, и руки болят, пальцы все в заусенцах! Это бы еще ничего, да вдобавок к самому вечеру голова разболелась! – насчитывал свои боли он.

– А ты выдь на улицу, и всю боль из головы ветром выдует! – деловито порекомендовала ему Дарья.

– Эх, у меня нынче тоже голова разболелась, – сунулся с языком Санька.