Потом выступила баба с улицы Слобода.

– Это что же выходит: сначала нас силком в колхоз загоняли, а теперь колхоз делить на три, и всё врозь. Я не согласна, вот придут с фронта мужики, пускай они и делют, а мы, бабы, против дельбы! Да, бишь, что слышно об конце-то войны? Когда она замирится? – попутно обратилась она с вопросом к президиуму.

– А кто знает, когда война-то кончится, об этом даже верховное командование не знает, а ни только мы. А вообще-то, скоро должна окончиться, к этому всё дело идёт! – ответили из президиума.

А по всему видимому, война должна вот-вот закончиться, даже в церквах православные молились за скорейшее её окончание. Вообще-то во время войны со стороны высшей власти было дано послабление в отношении к религии. Были отдельные случаи, закрытые ранее церквы вновь открывались для богослужения в них.

Третьим в прениях выступил Ершов:

– Я вам, товарищи-колхознички, вот что скажу: правду говорит нам районное начальство, что большой наш колхоз делить надо, так как в большом колхозе, все мы понимаем, «обоз с рыбой пропадёт», и что растранжиришь ворохами – не соберёшь крохами. Я со своей стороны вношу предложение: наш колхоз разделить не на три колхоза, а на триста, по числу хозяйств в селе!

Все разом ахнули, кто от удивления эхкнул, кто тормошно загоготал, а бабы, как встревоженные галки, загалдели, и во всём зале поднялся невообразимый шум и гвалт.

– Ха-ха-ха, что называется, в самый кон попал мужик!

– Не хотим делиться и жить по-отдельности! Даёшь коммуну! – заглушая всех, во всё горло прогорланил Панька. – Все бабы будут нашими!

– Ты что, Миколай, предложил, что невозможное, разве теперь разрешат колхоз разделить на триста хозяев, а ты уж в колхозе-то живи, да помалкивай, – вскочив с места, осадила его Дунька-хохлушка, активистка и сподвижница Карпова. – Мы, бабы, все почти работы в колхозе ведём, и почти без мужиков управляемся! И пашем на себе, и сеем на себе, и жнём-косим, и молотим, так что колхоз на триста делить не согласны!

– Как ты, Евдокия Сергеевна, не ерахорься своим превосходством перед мужиками, а всё же, вы бабы, всю жизнь пребываете в подчинении у мужиков и живёте у них этажом пониже! Тогда и на три колхоза делить колхоз не надо, а то что получится: то кормили и напырачивали одного председателя (намекая на Карпова), а то придётся народу кормить троих, да с ними разных причандалов и прихлебателей станет, до Москвы раком не переставишь! – под общий одобряющий смех справедливо высказался Ершов. – А что касается того, что хлеб весь растранжирили, то лично я одним хлебным духом сыт бываю! – добавил он.

Дуньку, видимо, вопрос о напырачивании Карпова затронул за живое. Она, как ярая защитница Ивана Ивановича, судорожно вспрыгнув с места, перекашлянувшись, начала обличительно укрощать Ершова. Слова начали изливаться из неё, как вода из неиссякаемого родника.

– Ты, Миколай, видимо, мало газеток читаешь и редко радиво слушаешь, не в курсе председателев дел. Ты, видимо, не знаешь, что председателю от забот о колхозе мало приходится ночи спать: о колхозе заботиться, и вовремя народ на работу послать, и вовремя работу проверить, и туды, и сюды! Без его глазу с такой обузой вряд ли кто справился бы. И недаром всюду его хвалят, и в газетке о нём хорошее пишут, и у районного начальства он на хорошем счету! Ты об этом, видно, мало знаешь?! Так что прикольни свой язык-то!

– Знаю, знаю! – отозвался Ершов, по-заячьи скосив назад свой взор, он через плечо краешком глаза наблюдал за её поведением. – Да, вить, и я не на плохом счёте! Как-никак, а я заслуженным фронтовиком являюсь! – горделиво выкрикнул он. – Так что мы знаем эту военную дисциплину! И мне на язык не наступай, дай высказаться.