Он был за обедом, когда ему сообщили, что солдаты предлагают империю тому, кто лучше их заплатит. Его характер располагал его ухватиться за эту надежду, а жена и дочь подстрекали его. Он выходит и, воодушевлённый ещё двумя офицерами, которых встретил, является к стене лагеря. Там он узнаёт, какую сумму предложил Сульпициан внутри лагеря, и тут же перекрывает его ставку. Соперники, подстёгиваемые азартом, соревнуются, не видя друг друга. Узнавая о взаимных предложениях через гонцов, курсирующих между лагерем и стеной, они взвинчивают цену, пока Сульпициан не пообещал солдатам по двадцать тысяч сестерциев на каждого. Дидий, сделав усилие, мгновенно добавил ещё пять тысяч. Он победил благодаря этой чудовищной ставке, подкрепив её доводом, который внушил солдатам: Сульпициан, будучи тестем Пертинакса, наверняка захочет отомстить за его смерть. Сам же Дидий, напротив, пообещал восстановить память Коммода, вернуть его статуи и оставить преторианцев при их правах – то есть при той же вседозволенности, которую этот император им даровал. На этих условиях его впустили в лагерь и провозгласили Августом. Он вступил во владение империей, совершив положенные в таких случаях жертвоприношения. Затем произнёс благодарственную речь, подтвердив все обещания. Префектами претория он назначил тех, кого сама толпа выбрала голосованием, – Юлия Флавия Гениалиса и Туллия Криспина, – и принял мольбы о пощаде Сульпициана, своего соперника. Действительно, Дидий не причинил ему вреда, кроме лишения должности префекта города, которую передал Корнелию Репентину, своему зятю.

Все, о чем я только что рассказал, произошло в день смерти Пертинакса. К вечеру новый император покинул лагерь, направляясь в сенат, в окружении многочисленного вооруженного эскорта, который шел под звуки труб и с развернутыми знаменами, словно готовясь к битве. Мера предосторожности была нелишней, ибо народное негодование не могло быть ни более справедливым, ни более яростным. Все знали, что сенат согласится на столь порочное во всех отношениях избрание лишь под принуждением; народ же открыто нападал на солдат, так что преторианцам пришлось, пересекая город, прикрывать головы щитами, защищаясь от черепицы, которую бросали с крыш.

Страх, который в таких случаях всегда сильнее действует на тех, кому есть что терять, заставил сенаторов в большом числе явиться на собрание. Дидий открыл заседание речью столь странной, что даже слова Диона, присутствовавшего там, с трудом заставляют в нее поверить. «Я вижу, – сказал он сенату, – что вам нужен предводитель, и я достоин командовать вами более, чем кто-либо. Я привел бы доказательства, если бы вы не знали меня и если бы не мог взывать к вашей совести. Это придало мне смелости явиться сюда с малым отрядом и предстать перед вами в одиночестве, дабы испросить подтверждения того, что даровано мне солдатами». Если он действительно произнес эти слова, то, должно быть, совсем потерял стыд. Ибо, [примечает историк], он называл себя «одиноким», тогда как место собрания было окружено вооруженными людьми, а в самом сенате его охраняли солдаты; он же ссылался на наше знание о нем, которое вызывало в нас лишь страх и ненависть. Тем не менее, он получил желаемый указ. Его причислили к патрицианским семьям; даровали все титулы императорской власти; его супругу Манлию Скантиллу и дочь Дидию Клару удостоили имени Август; после чего он распустил собрание и был отведен преторианцами во дворец.

Здесь наши источники расходятся, что связано с различием в суждениях о Дидии, [как я уже отмечал]. Если верить Диону, этот император на несколько часов счел ужин, приготовленный для Пертинакса, слишком скромным и заменил его роскошным пиром. Он играл в кости, пока тело предшественника еще находилось во дворце, и развлекался комедиями, вызвав гистрионов, в том числе мима Пилада. Спартиан опровергает это повествование, считая его злонамеренной выдумкой врагов Дидия. Он утверждает, что новый принцепс вкушал пищу лишь после погребения Пертинакса; трапеза его была скромной, а ночь он провел не в увеселениях, а в размышлениях о трудностях своего положения. Надо признать, что последняя версия правдоподобнее. Дион, [как я уже отмечал], явно предвзят к Дидию из-за личных конфликтов, тогда как Спартиан, писавший век спустя, не имел причин защищать этого несчастного принцепса. Впрочем, осторожность Дидия в отношении памяти Пертинакса не позволяет поверить, что он оскорбил его в день смерти. Он запретил публично упоминать его имя – ни в хвале, ни в порицании. Страх перед солдатами не допускал похвал; осуждение же могло бы им понравиться – но он воздержался и из уважения к добродетели.