Вергилий и Гораций знали, что не рискуют потерять его благосклонность, восхваляя Катона в своих произведениях. Помпей был осыпан похвалами в «Истории» Тита Ливия, и Август лишь пошутил, назвав этого знаменитого писателя сторонником Помпея, но не уменьшил своей дружбы к нему.

Общительный и близкий к народу, он, естественно, проявлял большое уважение к сенаторам. Он освобождал их от стеснительных церемоний, не желая, чтобы они приходили за ним во дворец, чтобы сопровождать его на заседания сената. Он принимал их знаки внимания в самом сенате и в ответ приветствовал их при входе и выходе, называя по имени. Но его учтивость и мягкость проявлялись не только в отношении сенаторов и знатных особ. Он допускал к себе толпу, позволял обращаться к себе даже самым низким гражданам и принимал их прошения с такой добротой, что ободрял даже тех, кого робость делала слишком застенчивыми.

Он желал, чтобы каждый пользовался своими правами, и предпочел оставить более тесным то здание, которое возводил в Риме, нежели принуждать владельцев домов, необходимых для его расширения, уступить их ему.

Имя господина и владыки всегда было для него предметом ужаса, потому что оно относилось к понятию раба. Однажды, когда он присутствовал на комедии, в пьесе прозвучал полустишие, означавшее: «О добрый господин! О справедливый владыка!» – весь народ обратил эти слова к нему и, повернувшись к Августу, рукоплескал. Но он с видом и жестом, полными негодования, тут же отверг эту низкую лесть, а на следующий день сделал народу строгий выговор через эдикт, вывешенный на площади. С тех пор он даже своим детям и внукам не позволял называть его этим титулом – ни всерьез, ни в шутливой ласке – и запретил им употреблять между собой эти приторные излияния, которые начала вводить рабская угодливость.

Его преемники не были столь щепетильны. Дурные правители, за исключением Тиберия, не довольствуясь именем господина, присваивали себе даже имя бога; а добрые в конце концов допустили титул, который утвердился в обычае. Плиний во всех письмах к Траяну неизменно обращается к нему: «Господин» (Domine).

Если Август по политическим соображениям, о которых говорилось в другом месте, допускал, чтобы в провинциях ему воздавали божеские почести, он мало придавал этому значения и даже иногда обращал это в шутку. Когда таррагонцы сообщили ему как о счастливом и лестном предзнаменовании, что на алтаре, посвященном ему в их городе, выросла пальма, он, смеясь, ответил: «Я вижу, как усердно вы жжете на моем алтаре фимиам».

Из приведенных черт, некоторые из которых плохо вяжутся с верховным величием, видно, насколько верно наше утверждение о природе власти Августа. Ясно, что он сам не считал себя верховным владыкой и был лишь главой и первым магистратом республики.

Однако даже столь умеренное и справедливое правление не избежало заговоров: до того ненавистна сама по себе новизна в столь важном деле, и она никогда не обходится без опасностей для своих творцов. В течение его правления против Августа было составлено несколько заговоров. Тот, о котором мне предстоит говорить, поскольку он относится ко времени консульства Марцелла и Аррунция, возглавлялся Фаннием Цепионом, о котором нам больше ничего не известно, кроме того, что Веллей одним словом характеризует его как злого человека, весьма способного на подобный замысел. Среди его сообщников история называет только Лициния Мурену, уже упоминавшегося в связи с судом над М. Примом, человека в целом не лишенного достоинств, но погубившего себя невоздержанностью языка и характера. Их злой умысел был раскрыт неким Кастрицием. Но Меценат, питавший слабость к своей жене Теренции, сестре Мурены, не смог удержать от нее секрет, и, получив через нее предупреждение, виновные бежали.