Тоска…

Две тысячи сто девяносто четвёртый.

Спасибо за поцелуй, Женечка…

Хочется спать. Но я встаю. Холодный душ раздражает. Делаю воду горячее. Ещё горячее. Довожу до точки терпения и резко переключаю на ледяную. Шокирует и бодрит.

Открываю жалюзи. На моей кухне просторно, светло и стерильно. Оттягиваю шарик маятника. Отпускаю. Равномерный металлический стук успокаивает. Открываю окно. Привык варить кофе сам. Новая кофеварка стоит, как декорация.

На окне лежит несколько книг. У самой стены, аккуратной пирамидой. Минуту решаю – какая из них? Настроение для Ницше. Открываю сразу в середине.

«Возлюби ближнего своего» – это значит, прежде всего: «Оставь ближнего своего в покое!» – И как раз эта деталь добродетели связана с наибольшими трудностями.

Моя любовь не совершенна. Но я очень стараюсь.

На моей кухне двое часов – Неаполь и Новосибирск. Я осознаю, что это перебор. Но мне плевать.

Маятник щёлкает металлическими шариками. Сегодня у меня сеанс. Они мало помогают. Это моя вина. Не хочу, чтобы меня лечили от НЕЁ. Это кощунство. Наверное, стоит их прекратить. Но они уже вошли в образ жизни.

Пролистываю почту. Взгляд в очередной раз останавливается на письме от Бруно. Её телефон. Это так просто – набрать номер, и: «Здравствуй, Женечка…» К горлу подкатывает ком от одной только мысли. Беру телефон, вбиваю запомнившиеся с первого взгляда цифры. Палец гладит кнопку дозвона. Мне нужно её разрешение. Чувствую запрет и не могу. Ни писать, ни звонить, ни искать встреч. На всё запрет. Я – умирающий от голода зверь, перед которым стоит чашка с едой. Но ошейник шипами внутрь душит и рвёт, не позволяя приблизиться. За что ты так со мной, моя девочка? Есть, за что… Я это всё тебе прощаю. Я принимаю. А ты? Прощаешь?

Палец вместо дозвона нажимает «сохранить». Имя? «Боль моя любимая».

– Почему Вы не хотите говорить об этой женщине, Олег?

– Не хочу, чтобы Вы её комментировали.

– Я не буду посягать на её образ. Только задавать вопросы, чтобы Вы послушали свои ответы на них. Это поможет Вам взглянуть шире на ситуацию.

– Хорошо.

Может и стоит попробовать.

– Давайте ещё раз начнём сначала. Вы можете отметить какую-то точку как начало заболевания?

– Конкретно – нет. Я жил и учился в интернате, в Европе. Это было решение родителей. Они хотели хорошее образование для меня. Мне приходилось делить пространство с большим количеством детей. Это раздражало. Ничего сделать было нельзя. Раздражение стало хроническим.

– И Вы подсознательно искали способы его унять, – утвердительно кивает он.

– Да.

– Тогда появилась эта маниакальность с порядком?

– Это давало мне ощущение контроля над своей жизнью.

– Насколько сильно это было выражено?

– Незначительно. Иногда я забывал об этом. Иногда загонялся.

– Как это воспринимали окружающие?

– Никак. На чужое пространство это не распространялось. В своё я никого не пускал.

– После интерната Вам приходилось жить с другим человеком?

– Нет. Только с ней. Уже в зрелом возрасте. Не постоянно. Со мной тяжело. Мы то съезжались, то разъезжались. Она чувствовала, когда меня нужно оставить. Я всегда был против. Но она решала по-своему.

– Ваши ощущения рядом с ней? Перечислите пять-шесть ассоциаций.

– Ощущения…

Уплываю в прошлое.

– Свободы… чуда… спокойствия… смысла… принадлежности чему-то важному… и… пьянящего, неограниченного секса. Во всём.

– Это сексуальная зависимость.

– Нет.

– Она была сексуально развязной?

– Она была сексуально… незаштампованной и уверенной в нас. Любопытной, игривой, чувственной, глубокой, наивной и открытой. Она шла за своими ощущениями, не теряя себя. Иногда я вёл её, иногда – она меня.