Ты сейчас опять скажешь, что придется о чем-то догадываться и понимать в переносном смысле… Конечно, да!
Но я не сомневаюсь, что ты все-все понимаешь. Хочется еще привести в знак доказательства хорошо знакомые тебе слова:
– И ничто ее не потревожит,
И ничто ее не бросит в дрожь.
Кто любил, уж тот любить не может,
Кто сгорел, того не подожжешь!
/Есенин/
О чем говорят здесь последние слова?
Как раз о том, когда люди теряют способность быть источником света и тепла и превращаются в предмет отражения.
Правда?
Не обижайся на меня за то, что мое сегодняшнее письмо я посвятил именно этому вопросу. Я это сделал просто потому, что на улице так нехорошо, что при виде этой сырой темноты становится действительно холодно.
Меня согревают мои теплые мысли о тебе, именно потому я и написал о внутреннем тепле и свете.
А сейчас хочу спросить:
– Почему ты бросила трубку и рассердилась на мое молчание? А я
специально молчал и знал, что ты мне напомнишь об этом. Я оказался прав.
Ну, хорошо, прости. Быстрее выздоравливай. Желаю успехов во всем.
До свидания.
С горячим приветом и глубоким уважением – Борис.
8 октября 1948 г.
«Нет большего горя, как в минуты грусти вспоминать о минувшей радости».
Боря!
Время только 17.30, но уже смеркается, а у нас погас свет. Иду на почту и решила написать несколько слов и тебе. Ведь письма идут очень долго, а мне хочется все время говорить с тобой.
Я не знаю, придется ли мне быть в Потсдаме или нет на этой неделе. Никаких официальных дел у меня там пока нет, но я думаю настоять, придумать какую-нибудь причину. Впрочем, они сами догадываются, почему я прошусь туда.
У нас очень скучно: фильмы идут старые, работа и простуда не позволяют даже на велосипеде покататься, да и не хочется одной куда-либо ехать.
Прошла уже неделя с тех пор, как я вернулась из Потсдама, а кажется, что прошел целый месяц. Жду твоих писем, а пока заканчиваю – стало уже совсем темно, ничего не видно.
До свидания.
С приветом и наилучшими пожеланиями.
Инна
12 октября 1948 года
23.40
«Все, что было у нас хорошего,
Ты в дорогу с собой возьми!»
Инна!
Я только сейчас простился с тобой по телефону и только что пришел домой. Ты не обижайся на меня, что мы простились так скромно, просто, даже как будто немного холодно!
Не обижайся, что я многого не договорил, что ты хотела бы, конечно, слышать от меня гораздо больше, и я сам знаю, что больше, гораздо больше должен был бы тебе сказать.
Но не спеши, ты все услышишь, и никогда не будешь жалеть о том, что я не сказал все сейчас. Мне хочется произнести самые большие и самые теплые слова тебе тогда, когда я сам буду уверен, что они будут восприняты тобой с самым большим участием, когда я сам не смогу уже больше душить в себе свои мысли. От тебя зависит – приблизить это время, если ты хочешь слышать все-все до конца.
Помни, что мое молчание не так просто и легко дается мне самому, как ты думаешь. Но мне еще трудно говорить то, о чем я молчу, мне еще труднее отвечать на твои вполне естественные и важные вопросы. И я душу все в себе с сознанием того, что все это делаю только для нас двоих, что все это скажу, когда будет нужно.
Ты знаешь, что я думаю о тебе. Можешь верить, что наша последняя встреча еще больше укрепила во мне веру в мои мысли о тебе, и я, уезжая завтра отсюда, остаюсь вполне доволен всем, что мы делали эти три хороших, даже очень хороших, дня.
Прости, я не буду рвать этого письма, потому что пишу правду. А правду уничтожить нельзя, ее можно только скрыть, да и то ненадолго. Правда не рвется вместе с листком бумаги, правда всегда живет. Везде пробивает себе дорогу, всегда и над всем восторжествует.