покидала храм через главный портик, бросала взгляд на солнечные часы на южном фасаде собора и бежала con brio встречать поезд, который каждую субботу привозил из Лейпцига ее сына. Она ни разу не опоздала. Ни единого разу. С саксонской пунктуальностью появлялась на платформе за несколько минут до прибытия поезда и ждала. Ожидание не тяготило ее, скорее наоборот. Она приходила на вокзал заранее, чтобы Йоханнес, сойдя с поезда, сразу увидел ее и был уверен: так будет всегда. Едва завидев сына, она бросалась к нему и обнимала так крепко, что, казалось, сейчас что-то хрустнет и сын рассыплется на мелкие кусочки. Но, к счастью, Йоханнесу это не грозило: он уже не был хрупким подростком, он возмужал и окреп.

Выходные были теперь для нее дороже, чем все остальные праздники, вместе взятые. На эти два дня тоска покидала ее дом и ее сердце. Эти два дня она была рядом с сыном, не разлучаясь с ним почти ни на минуту.

Весной и летом, если погода позволяла, Ортруда брала Йоханнеса под руку и они шли прогуляться – по площади перед собором, по берегу Эльбы или возле дворца Фюрстенвал – прекрасного здания, сочетающего в своем облике элементы барокко и Возрождения, где останавливались кайзер Вильгельм II и члены его семьи, когда им случалось посетить Магдебург.

В холодные месяцы Йоханнес читал Ортруде какую-нибудь книгу из тех, что ему самому посоветовал директор Крель, под чьей постоянной опекой он находился и чьей заботой был окружен: «Страдания молодого Вертера» Гёте, «Разбойников» Шиллера, «Книгу песен» Гейне…

По воскресеньям, какая бы ни была погода, они проводили утро на кухне. Готовили любимое блюдо, одно из тех, какими славится Магдебург: свиную рульку с пюре из зеленого горошка и квашеной капустой. А на десерт – биненштих с медом, молоком и миндалем: его Ортруда пекла по пятницам. Хоть Йоханнес и уверял, что в Лейпциге питается очень хорошо, она ему не верила, и миндальный пирог всегда был у нее наготове.

Йоханнес тысячу раз повторял матери, что Лейпциг – это его Ханаан, его земля обетованная. Описывал просторную и светлую комнату, которую ему дали, – такую удобную и так близко от Королевской консерватории. Рассказывал, как прекрасно все к нему относятся. Рассказывал о друзьях, которые у него появились, и о замечательных педагогах; о том, как много нового он узнал, и о том, как внимательно директор Крель следит за его успехами – не только в музыке, но и в духовном развитии.

И все же Ортруда не могла не волноваться за него. Слушая рассказы сына, гладя его такое знакомое лицо и нежно улыбаясь ему оливковыми глазами, она продолжала за него волноваться.

Счастье было полным, если к ним заходил герр Шмидт. Являлся без предупреждения в своем черном костюме, в больших очках с круглыми стеклами, со своими пышными усами и редкими волосами на блестящем черепе. Только теперь он опирался на трость черного дерева – она помогала старику выдержать груз его восьмидесяти с лишним лет.

Когда он приходил, Йоханнес сначала подробно отчитывался о своей жизни и учебе в Лейпциге, а старый учитель с удовольствием слушал. Потом, чтобы порадовать мать и герра Шмидта, Йоханнес садился за пианино и играл для них. Заговорщически улыбнувшись учителю, он начинал с какой-нибудь из маленьких прелюдий Баха, как когда-то в детстве приучил его герр Шмидт. И все начинали улыбаться и вспоминать часы, дни, годы – долгое плавание в океане восьмидесяти восьми нот старого «Гротриан – Штайнвега».

Вернувшись из путешествия во времени, Йоханнес становился серьезным и играл что-нибудь из нового репертуара. Эти пьесы уже не имели отношения ни к старому учителю, ни к дому, укрывшемуся под сенью башен Магдебургского собора. Сонаты Бетховена, экспромты Шуберта, рапсодии Брамса и этюды Шопена были связаны с другим городом и с другим человеком. Они были связаны с Лейпцигом и директором Крелем.