– Но, судя по этим данным… – прервал её мужчина, бегло пролистывая листы в папке, – они лояльны правительству и прошли множество проверок КТК4. Так что я не вижу причин для беспокойства.

– Однако раньше на такие собрания не приглашали простолюдинов!

– Вы преувеличиваете. И раньше на такие рауты приглашали не аристократов. Молодые люди просто подбирают новых вассалов в семьи или ищут новых связей среди финансовых…

– А вам не кажется, что их слишком уж много?

– Ну, после… – Договорить мужчина не успел, новая боль пронзила её голову, и Салматию выбило из воспоминаний. Едва не упав, она смогла дотянуться до раковины, в которую её и вывернуло. Тяжело дыша, она со стоном опустилась на пол и стукнула рукой по шкафчику под раковиной. Она ненавидела эти вспышки, ведь они приносили не только физическую, но и душевную боль, однако Салма понимала, что необходимо как можно быстрее всё вспомнить. Ведь от этого может зависеть будущее, как её, так и её подопечной.

Тяжело оторвавшись от подушки, Лена осмотрелась вокруг. После вчерашнего дня голова сильно болела, да и сознание оставалось мутным, несмотря на длительный по её меркам сон. Переведя взгляд на свой телефон, она протянула руку, не понимая, что же её смущает в этой длительности. И включив экран телефона, Лена осознала, что время на телефоне показывает без двадцати минут десять. Осознание пришло не сразу, но спустя десяток секунд девушка аж подскочила с кровати. Точнее, попыталась, ведь дикая головная боль пронзила виски, заставила девушку сжать голову. Дождавшись, когда боль немного утихнет, она в этот раз аккуратно приподнялась на кровати и сглотнула подкативший к горлу комок.

Подумав о том, что техники концентрации могут быть немного опасны, она начала размышлять, почему ей так плохо, несмотря на то что она спала больше десяти часов. Переведя взгляд внутрь себя, она обратила внимание на две небольшие нити, которые по её ощущениям оказались подсоединены прямо к глазам, проходя частично и через мозг. Одним усилием воли оторвав их, она начала быстро моргать, заново привыкая к нормальному зрению, так как она просто не заметила, насколько зрение раньше было более резким. Это немного ослабило боль, но всё же Лена решила предпринять больше усилий по борьбе со своим состоянием. Поэтому, пройдя до шкафа, она достала несколько таблеток из аптечки и, проглотив их, направилась в ванну. Посмотрев на себя в зеркало, она попыталась привести свои волосы в порядок и, умывшись, направилась обратно в комнату, где переоделась в чистое. Из подъезда она вышла в темных очках, глаза всё ещё болели из-за лучей солнца. Шла она медленно, морщась от каждого резкого движения головой и стараясь больше находиться в тени.

К моменту, когда она пришла в институт, ей стало немного получше. Но выглядела она всё равно плохо, поэтому охранник даже не стал проверять её студенческий, а лишь сказал, посмотрев на неё:

– Девочка, иди домой. У покойников вид лучше, чем у тебя.

Но Лена проигнорировала его и пошла дальше.

Добравшись до аудитории и постучавшись, она собралась уже войти внутрь, как вспомнила фамилию преподавателя и едва не застонала от отчаяния. Из-за боли и усталости она совершенно забыла о профессоре, который вёл сегодняшнюю лекцию. Горадский Ефим Анатольевич отлично разбирался как в дискретной математике, так и в математическом анализе, но обладал совершенно невыносимым характером. Саму Северскую он невзлюбил ещё с их первой встречи.

В тот день у неё была тяжелая ночная смена и короткий сон, что плохо сказалось на её состоянии. Поэтому, сев тогда в теплый автобус, она незаметно для себя задремала и очнулась только спустя три остановки после института под песню стоявшего рядом кондуктора «Всё для тебя». Быстрый забег позволил появиться ей в аудитории всего-то спустя двадцать минут после начала, как рассказывали однокурсники, очень нудной лекции. Профессор был педантом и все её оправдания пропустил мимо ушей, заявив, что по её виду сразу понятно, «чем она занималась этой ночью». Лена не выносила подобные двусмысленные намеки и, парализовав профессора взглядом, высказала всё, что она о нём думает. Анатольевич не простил унижения и начал понемногу изводить её, хоть больше и не позволял себе лишних высказываний в её сторону.