Как мы убедились, усиление террора и ухудшение условий лагерной жизни начались за несколько месяцев до погрома – летом 1938 года. После рейдов против «лентяев» смертность заключенных концлагерей подскочила приблизительно с 18 смертельных случаев в среднем в месяц в период с января по май 1938 года приблизительно до 118 смертельных случаев в период с июня по август 1938 года[1089]. В основном среди жертв преобладали «асоциалы», включая и евреев. Именно эта категория была наиболее уязвимой, даже если сравнивать ее с так называемыми ноябрьскими евреями, рассортированными по лагерям несколько месяцев спустя[1090]. Дело в том, что, если дело касалось заключенных-евреев, эсэсовский террор в лагерях не усилился сразу же после погрома, он постепенно нарастал еще задолго до «хрустальной ночи» и продолжился в течение нескольких месяцев после погрома. С конца 1938 года узники подвергались большему риску погибнуть, чем прежде; в среднем в период с ноября 1938 по январь 1939 года ежемесячно гибло 323 заключенных[1091]. Почти половина из них были евреи, арестованные после погрома. Остающиеся жертвы принадлежали к другим группам заключенных, также затронутым усилением эсэсовского террора[1092]. И вновь следует подчеркнуть, что это особенно верно в отношении так называемых асоциальных элементов[1093]. Более того, массовая смертность в концентрационных лагерях сохранялась до самой весны 1939 года, когда почти все так называемые ноябрьские евреи были уже на свободе[1094]. Несмотря на снижение, уровень смертности первоначально оставался чрезвычайно высоким; в среднем 189 заключенных погибали каждый месяц в период с февраля по апрель 1939 года. Почти две трети погибших были заключенными из числа асоциальных элементов, смертность которых в результате насилия эсэсовцев оставалась практически неизменной до 1939 года[1095].

Лишь позже в том же 1939 году уровень смертности заключенных концентрационных лагерей стал заметно снижаться, причем достаточно высокими темпами. Вскоре смертность заключенных упала значительно ниже максимумов предыдущих месяцев. В течение лета 1939 года, последнего мирного периода перед внезапным началом Второй мировой войны, в среднем в лагерях ежемесячно уми рало 32 заключенных, то есть намного меньше, чем даже летом 1938 года, хотя итоговое число заключенных почти идентично[1096]. Это служит еще одним напоминанием о том, что нацистские лагеря не неслись в пропасть. Вместо этого точно так же, как и в советском ГУЛАГе, периоды усиления террора чередовались с периодами его ослабления. Летом 1939 года имелись и структурные предпосылки благоприятного поворота: погодные условия были намного лучше, бараки не настолько сильно переполнены, улучшились и другие элементы инфраструктуры, в частности водоснабжение в Бухенвальде. В то же время эсэсовские охранники воздерживались от наиболее грубых и жестоких форм насилия[1097].

Узники летом 1939 года вздохнули с облегчением после всех неописуемых ужасов предыдущих двенадцати месяцев. «Если бы мы не были заключенными, – писал старший лагеря Заксенхаузен Генрих Науйокс, – вполне можно было бы назвать нашу жизнь в данный момент спокойной»[1098]. Но закоренелых лагерников, к числу которых принадлежал и сам Науйокс, обмануть было трудно. За годы пребывания в лагере они на всякое насмотрелись, чтобы понимать, что обстановка в любой момент могла измениться на куда более худшую.