Проживал он в гражданском браке с грузинкой Лейлой, лучезарно красивой и доброй, примерно его возраста, то есть лет сорока пяти. И был у этой женщины рыжий-прерыжий сын Лёня от её первого замужества.

Вскоре из проезда Серова они переехали на Садовое кольцо в дом по соседству с Министерством путей сообщения. И там Владимиру Ивановичу тоже была выделена своя маленькая комнатка.

Уже при первой нашей встрече обратил я внимание на его болезнь. Пройдёт метров сто-двести и остановится, ещё пройдёт и опять передышка. Эндартериит облитерирующий, связанный с закупоркой кровеносных сосудов ног и отчасти поощряемый чрезмерным курением.

В связи с этим заболеванием Владимир Иванович неоднократно ложился на лечение в клинические больницы и на Таганке, и на Разгуляе, поблизости от Парка им. Баумана. И везде я его навещал. Но пребывая на лечении, он неизменно посылал меня за сигаретами и курить не бросал. Любил и выпить.

Сам он, хотя и писал, но относился к своему писательству весьма прохладно и считал себя не более как ремесленником. Во мне же усматривал «великий талант» и старался помочь. Обращался к очередным редакторам журнала «Новый мир»: то Косолапову, то Залыгину – и так расхваливал, что каждый из них пожелал со мной встретиться. Но не усмотрев ничего выдающегося, и тот и другой отпустили меня ни с чем. Моя ли бездарность, их ли близорукость тому виной – судить не берусь.

Только ведь Владимир Иванович не успокаивался. Раздобыл фотографию Лили Каростояновой, болгарской девушки-партизанки, свёл с людьми её знавшими, усадил за поэму – пиши! Не сомневался, что в советско-болгарском журнале «Дружба», главным редактором которого был Фирсов, её непременно опубликуют. Ошибся. Не опубликовали.

А у моего друга уже новый проект: поэма о Малой Земле. Благо, страной тогда руководил один из участников этой знаменитой военной операции – Леонид Ильич Брежнев. Вот и свёл меня Владимир Иванович с начальником наградного отдела при правительстве – Копёнкиным, когда-то заместителем «легендарного» начальника политотдела 18-й армии. Познакомил и с рядовыми участниками прославленного десанта.

Я загорелся и начал писать. Романтика войны была мне и по возрасту, и по сердцу. И написалась поэма быстро, а главное – с жаром. Изображать «политрука», идущего в атаку с пистолетом в руке, я не стал, но в более естественной обстановке – на партийном собрании обозначил, хотя и не напрямую, а полунамёком – «голос полковника».

Ну, а когда написал, то на квартире Владимира Ивановича и прочитал кое-кому из ветеранов, участников событий – не переврал ли чего? Оказалось, нет – не переврал. Понравилось.

Переправил Копёнкину, попросил посодействовать по части публикации. Тоже понравилась, но в помощи отказал, сославшись на занятость. И то правда: награды правительственные в ту пору таким валом, такой лавиной шли, что дух захватывало. С молоком и мясом было куда сложнее…

Когда я отнёс поэму в журнал «Молодая гвардия», оказалось, что и протекция никакая не нужна. Там уже и знали меня, и ценили. И семидесятилетие «вождя» кстати пришлось. Теперь думаю, что Владимир Иванович предусмотрел и это обстоятельство.

Умнейший был человек. Ещё будучи «салагой», служа на Дальнем востоке во флоте, написал Сталину письмо, зачем де на 1-е Мая парад военный устраивать, в День солидарности трудящихся? Тогда его «мягко пожурили» за такое непонимание. Но со временем дошло. Отменили-таки это неуместное в международный праздник бряцание оружием.