В деталях эта попытка деривации весьма произвольна и насильственна, поскольку три категории количества (единство, множественность, всеединство) применяются одна за другой к четырем точкам отношения (субъект, предикат, единство обоих и суждение-сознание). По отношению к субъекту они остаются тем, что они есть. По отношению к предикату единство переосмысливается как утверждение, множественность – как разнообразие или отрицание, всеединство – как взаимное ограничение охватывающих членов. По отношению к единству субъекта и объекта единство трактуется как содержательное единство объекта, множественность – как причинная связь, всеединство – как всеобщая общность. По отношению к судящему сознанию действительность и возможность произвольно параллелизуются с единством и множественностью, а всеединство трактуется как суждение каждого сознания или аподиктичность.

Рейнгольд выводит идеи из четырех категорий, которые суммируют первую пару в каждой группе, то есть из всеединства, ограничения, общности и необходимости, возводя их в сферу необусловленного. Так он обретает безусловную тотальность, безграничность, всеохватность и абсолютную необходимость. Из этого он затем стремится вывести законы однородности, конкретизации и непрерывности формы. Возведение объективного единства субстанции и формы, или субъекта и предиката суждения, в абсолют призвано, наконец, привести к тому, чтобы три категории отношения, соответствующие этому объективному единству, поднялись до абсолютного единства в сфере самой идеи, т. е. до абсолютного субъекта, абсолютной причины и абсолютной общности. —

Шульце мало что сделал для учения о категориях, поскольку был по сути скептиком. Однако примечательно, что он снова придает большее значение двум первым понятиям рефлексии Канта – единству и различию, говоря, что через них многообразие возвращается к единству в целом. Он подчеркивает это логическое основание, особенно в случае с чувственными формами восприятия, ради которых чувственность предстает как неполное понимание. Пространство и время – это чувственные представления о многообразии, или (логическом) многообразии, представленном как одно вне другого и одно после другого, и в то же время чувственные формы для синтеза многообразия в единство на основе (логического) единства многообразия. Он решительно подчеркивает противоречие между запретом Канта на трансцендентальное использование категорий и выведением вещи в себе из трансцендентальной причинности ее воздействия. —

Если Якоби и Шульце (Aenesidemus) были правы, то запрет на трансцендентальное использование категорий не мог существовать вместе с утверждением, что многие существующие реальные вещи сами по себе дают субстанцию ощущения, воздействуя на сенсорную восприимчивость. Одно из двух должно было быть отброшено. Намерение немецкой философии состояло в том, чтобы сохранить и уберечь рационализм как аподиктический априоризм суждения; через это намерение Кант был приведен к трансцендентальному идеализму, и это намерение могло быть удовлетворено только в том случае, если основание трансцендентального идеализма, то есть запрет на трансцендентальное использование категорий, будет сохранено и осуществлено более чисто, чем у Канта. Необходимо было попытаться выяснить, насколько далеко можно зайти по этому пути, прежде чем можно будет выбрать другой путь. Но это включало в себя прежде всего устранение вещи-в-себе и ее трансцендентальной причинности к восприимчивости; вместе с ними отпадала оппозиция внешнего и внутреннего в трансцендентальном смысле, и чувственное сырье должно было перестать рассматриваться как нечто данное извне. Субстанция и форма должны были быть поняты не только, как у Рейнгольда, как оппозиция, падающая внутрь сознания, но и как оппозиция, исключительно обусловленная и вызванная изнутри. Если субстанция – это лишь относительное понятие, в которое входит форма более низкого уровня, то и она может быть дана целиком через интеллектуальную деятельность изнутри, через предсознательное самонаслаждение. Только тогда интеллектуальная функция становится всеединой, когда ее аналог, вещь в себе, отпадает. Эта точка зрения впервые появляется у Маймона. Хотя Маймон, как и Рейнгольд, также придерживается неразрывности сознания и воображения, он учит бессознательности спонтанности позиционирования, благодаря которой закон, как кажется, становится данностью. Эту неосознанность спонтанности он также понимает лишь в смысле лейбницевских petites perceptions, как темную, неясную идею меньшей степени сознания, которая в конечном счете теряет себя ни в чем, кроме дифференциала. Для Маймона непознаваемость этих дифференциалов сознания, превращающих весь опыт в иррациональный ряд, занимает место непознаваемости самой вещи. Рациональной является только та деятельность познания, которая производит свою субстанцию с сознанием спонтанности, синтетическое математическое мышление, которое Маймон в то же время называет реальным мышлением (тогда как мы сейчас считаем его просто формальным).