– Ага, а потом тебя в спальню не дозовёшься. – возмущённо надула губки чернобровая туринка Милитэль, обнимавшая всё это время Сына и рассчитывавшая сегодня свести его с дюжиной недавно прибывших девушек, слишком стесняющихся подойти к Сыну с неприличным, по их глупому мнению предложением.

– Может, правда, не стоит тебе его убивать? – поддержала землячку Радвига.

Скажи кто пять лет назад, что куланка будет с туринкой бок о бок под одной крышей жить, хлеб и постель делить, да землячкой звать: рассмеялась бы любимая дочь Игната Кохтева, потерявшего на войне с туринами не только многих своих товарищей, но двух сыновей; Милитэль же, за такое глаза могла выцарапать, горяча была и скора на расправу седьмая дочь бая Цузая, посаженного на кол куланцами в граде Екатеном.

– Знаешь, а ты права. – широко улыбнулся Сын и, одарив Милитэль поцелуем, которое обещал многое не только ей, но и всей дюжине новеньких воспитанниц, бросил той, что всегда была рядом. – Тихоня, узнай – что они там от меня хотят, а там прирежь этого по-быстрому, без мучений, заслужил, не часто сразу двое столь прелестных девушек просят сохранить кому-то жизнь.

Уже не тесак, а мизерикордия вспорхнула с руки Сына и после нескольких оборотов оказалась в ладони Тихони.

Ни кивка, ни иного жеста в ответ. На лице девушки, подобном гипсовой маске, также ничего не отразилось. Совсем ничего. Три столетия назад, когда подобное произошло впервые, Сын был удивлён. Десятилетием ближе к событиям на Мнемосе, подобная реакция Тихони вызывала озлобление, ведь та выполняла любые, самые гнустные и безжалостные приказы с равнодушием мраморной статуи. Потом был стыд, который чуть больше столетия назад сменила грусть, с каждым прожитым годом всё больше уступающая своё место безразличию.

– Ты жесток, Сын. – встала поперёд дороги Тихони куланка, использовав обращение, которого в храме старались избегать.

– Я хотя бы даю выбор. Иные не дают даже его иллюзии. – жестом остановил Тихоню тот, кто просил воспитанниц называть его так, как им будет это удобно, но всем остальным представлялся Сыном.

– Ты хочешь, чтобы я произнесла это? Я обязательно должна сказать это вслух?

Милитэль, слишком поздно поняв, о чём это её подруга, хотела было сказать что-то. Хоть что-то, чтобы не дать прозвучать словам, но Сын с силой прижал её к себе, не давая не то что слова сказать – вздоха сделать.

– Да, хочу, но ещё я хочу узнать: почему? Я всегда хочу знать это. – ответил Сын. – Он похож на твоего возлюбленного? Братьев? Отца?

– Нет. – качает головой куланка. – Братья – сыновья своего отца, а Игнат Кохтев в избу только что боком и мог протиснуться, Мельк же жеребят на плечах носил. Куда ему до них?

Вопрос не Сыну, самой себе.

– Подумалось мне: если он настолько красив, как же красивы будут дети от него?

– А может не будет детей-то? – обратив внимание, что едва не сломал рёбра туринке, ослабил объятия Сын. – Плата ведь мной ещё не назначена.

– На всё твоя воля, но, знай, не отступлюсь.

Не оступится. Много их уже было, тех, кто не отступился, были и те, кто отступился, но особняком стояла самая первая из них. Первые они почти всегда стоят отдельно ото всех, кто был до них, и кто будет после.

Сын вспомнил первую из отпущенных им воспитанниц. Видящую эльфов, имя которой он мог бы вспомнить, если бы захотел, но ему не хотелось вспоминать имена. Он вспоминал не имя или дату. Сын вспоминал себя. Сын вспоминал Мир, каким тот был когда-то.

После того, как Сын очистил храм от церковников, стены его, как и стены Мирграда, покинутого им недавно, впору было красить кровью, но кровью их никто не красил, наоборот первые из воспитанниц, среди которых была не только куланка Радвига и туринга Милитэль, но и Видящая эльфов, принялись оттирать эту самую кровь и убирать то, что раньше было истинными людьми. Участие остроухой ограничилось тем, что она забилась в угол, где и проплакала до тех пор, пока бойкая куланка не потащила её для омовения в купели, которая, в тот момент, когда Сын повелел всем воспитанницам, после уборки смыть с себя всё ненужное, обратилась в обычную купальню.