Толстой стремится подчеркнуть естественность и антигосударственность частной жизни человека, которая для него является единственной истинной ценностью. То же самое чувство ценности частной человеческой жизни вместо патриотического воодушевления переживает и Андрей Болконский накануне Бородина: «Да, да, вот они те взволновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем-то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня. <…> Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет»[63].
Князю Андрею вторит старая графиня Ростова, которая «с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что-нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что-нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено»[64]. Старая графиня совершенно права, видя диалектику явления. С одной стороны, это «бессмысленное, мужское, упрямое». Но ведь, с другой стороны, «против чего нельзя возражать».
И сам Толстой, главный пропагандист частной жизни в романе, пытался не возражать, но поглотить это «бессмысленное, мужское, упрямое» начало. Ему нравится Кутузов потому, что он «никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи». И ему не нравится дворянское общество в целом потому, что после отъезда государя из Москвы «московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву»[65].
Ирония Толстого понятна и близка современному человеку. Но если поверить Толстому, так и самой отечественной войны не было. А Глинка показывает, что она была и что была она не выдумкой политических деятелей и поэтов, а насущной потребностью общества в целом. И в этом огромнейшее значение его сочинений: они позволяют нам понять отечественную войну как народное движение, не зависящее от государственных интересов.
Глинка, как мы помним, называл отечественную войну священной: «В течение священной отечественной войны»; Наполеон «воюет с народами и чувствует уже тяготу этой священной войны»; «Война 1812 года неоспоримо назваться может священною». Все эти примеры вызывают в памяти войну 1941–1945 гг., в первые дни которой появилась песня «Священная война» (музыка А.В. Александрова, стихи В.И. Лебедева-Кумача). Преемственность между войной 1812 года и войной, начавшейся в 1941 г., осознавалась современниками очень остро, и поэтому они называли первоначально войну 1812 года Первой Отечественной, а войну 1941 г. – Второй Отечественной, пока не остановились на понятии