Двор тем временем оставался спокоен; только собрание в сильном волнении получило послание от короля. Оно перед тем представило ему основные статьи конституции вместе с Декларацией прав. Ответом должно было быть простое признание с обещанием обнародовать и те, и другую. Но король вторично, не пускаясь в объяснения, обратился к собранию с замечаниями: он соглашался на статьи конституции, впрочем, не одобряя их; находил, что в Декларации прав есть прекрасные положения, требующие, однако, разъяснений; наконец, говорил, что обо всем вместе нельзя судить, пока конституция не будет окончена в целом. Это мнение, бесспорно, имело основание; многие публицисты его разделяли; но время ли было выражать его в эту минуту?

Едва завершается чтение этого послания, как поднимаются жалобы. Робеспьер говорит, что королю не подобает критиковать собрание; Дюпор – что ответ должен быть скреплен подписью ответственного министра. Петион пользуется случаем, чтобы напомнить о банкете и с негодованием зачитывает ругательства, изреченные против собрания. Грегуар говорит о голоде и спрашивает, почему некоему мельнику прислано письмо с обещанием платить по двести ливров в неделю, если он откажется молоть хлеб. Письмо ничего не доказывало, потому что все партии могли написать его, однако возбудило сильное

волнение и депутат Монспей требует, чтобы Петион подписал свой донос. Тогда Мирабо, с кафедры объявивший, что не одобряет поступков Грегуара и Петиона, встает, чтобы ответить Монспею. «Я первый не одобрил этих неполитических доносов, – говорит он, – но если уж настаивают, я сам донесу и подпишусь. Но только тогда, когда будет объявлено, что во Франции неприкосновенного нет никого, кроме короля». За этими грозными словами следует молчание, потом возобновляется обсуждение королевского послания.

В одиннадцать часов утра получают известие о парижских событиях. Мирабо подходит к президенту Мунье, который, будучи недавно избранным наперекор Пале-Роялю, во весь этот печальный день обнаруживает несокрушимую твердость.

– Париж, – говорит ему Мирабо, – идет на нас; сделайте вид, будто вам дурно, ступайте во дворец и скажите королю, чтобы он просто, без замечаний, принял статьи и Декларацию.

– Париж идет – тем лучше! – отвечает Мунье. – Пусть нас убьют, но всех, – государство от этого выиграет.

– Красиво сказано, право! – замечает Мирабо и возвращается на свое место.

Спор продолжается до трех часов, наконец решают, что президент отправится к королю и будет просить его принять статьи и декларацию. В ту самую минуту, как Мунье хотел идти во дворец, докладывают о депутации: это Майяр с сопровождавшими его женщинами. Майяр просит, чтобы его приняли и выслушали. Его впускают в залу, женщины бросаются вслед за ним. Тогда он излагает всё происшедшее, описывает недостаток хлеба и отчаяние народа, говорит о письме к мельнику и уверяет, будто какой-то человек, встреченный ими по пути, сказал, что одному приходскому священнику поручено донести об этом письме. Этим кюре был Грегуар, который, как мы сейчас видели, действительно донес. Кто-то обвиняет архиепископа Парижского Жюинье в том, что автор письма он. В опровержение обвинения, возведенного на добродетельного прелата, поднимаются крики негодования. Майяра и его депутацию призывают к порядку.

Ему говорят, что приняты все меры к снабжению Парижа продовольствием, что король ничего не забыл и его будут умолять принять еще новые меры, что надо удалиться, а смуты не есть средство прекратить голод.

Мунье выходит, чтобы идти во дворец, но женщины обступают его и хотят идти с ним. Он сначала отказывается, но вынужден взять с собою шестерых. Он проходит через толпы, пришедшие из Парижа, вооруженные пиками, топорами и палками с железными наконечниками. Идет сильный дождь. Отряд лейб-гвардии налетает на толпу, окружившую президента, и разгоняет ее, но женщины тотчас снова обступают Мунье, и он с ними является во дворец.