В конце дикой расправы, спровоцированной царевной Софьей, Наталья Кирилловна укрыла своего сына и его сводного брата Иоанна в одной из кремлевских церквей. В числе погибших оказались придворные врачи Даниил фон Гаден и Иван (Ян) Гутменш, по версии стрельцов, отравившие царя Федора по наущению Нарышкиных. Стрелецкие руководители подвергли врачей пыткам, но медики и на дыбе отказались признать себя виновными в убийстве Федора Алексеевича. А. Сумароков описал эти трагические события так: «В тот же день поймали они, стрельцы, в одежде немецкой крещеного жидовской породы медика Данилу фон Гадена в немецкой слободе и взяли другого немца Яна Гутменша медика в доме его на Поганом пруде, названном после Чистом пруде, и сына его Гутменшева. И сих невинных медиков за то, будто они царя Федора Алексеевича отравили, и сына Гутменшева за то, что он сын ими ненавидимого медика, привели на Красную площадь, подняли на копья, потом изрубили на мелкие куски» (Нахапетов Б.А., 2005).

Д.А. Гранин (2000), документально исследовав этот эпизод жизни Петра, приводит яркое художественное описание концовки страшной трагедии: «После казни дяди (Ивана Нарышкина – Ю.М.) мальчик свалился в горячке. На всю жизнь у Петра остались припадки, судорога набегала, кривила лицо жуткими гримасами, он дергался, вытаращивал глаза. Ужасы, насилие запечатлелись прочно в детской памяти, отпечатались навсегда лица стрельцов, картину счастливого детства залило кровью, завалило отрубленными руками на талом кремлевском снегу…

Зарубили стрельцы многих, список велик. Среди них образ Ивана Нарышкина возникает на мгновение и гаснет в вакханалии бунта. Никто не заметил его роли в судьбе Петра. Откажись он выйти к стрельцам, они бы устроили новую резню. Второй раз Иван принес себя в жертву, когда выдержал пытки, устоял, не дал повода продолжить бунт. Он не догадывался, кого спасает для России. Человеку не дано увидеть, как спустя годы откликнется его поступок, он не может свериться с будущим, оно скрыто во тьме: единственное, чем он располагает, – это тихие веления совести. Иван Нарышкин действовал как верноподданный, жертвуя собой ради царя, – психология, давно утраченная. Для него десятилетний племянник был прежде всего русский царь, которому он должен служить верой и правдой, не щадя живота своего…

Пятнадцать лет спустя после стрелецкого бунта раскрылся заговор на жизнь государя. Учиненный розыск выявил группу стрельцов. Руководил заговорщиками полковник Циклер. Перед казнью он рассказал, как Софья подучала его убить Петра и как тогда оговаривали они с Иваном Михайловичем Милославским разные способы, как случайности мешали им. Милославский давно умер, был похоронен в трапезной церкви как примерный христианин. Теперь он был недосягаем для суда мирского. Но для Петра не было невозможного, жажда возмездия жгла его, он велел откопать гроб Милославского. Сгнившие останки погрузили на повозку, запрягли шестью свиньями, повезли по Москве. Народ высыпал на улицы, ужасался, но на этом процедура не кончилась. Труп сунули под помост, на котором стояла плаха. Когда головы заговорщиков отсекали, кровь стекала на гроб Милославского…»

Вот как описывал судорожный приступ у Петра его непосредственный наблюдатель: «Вдруг мимо нас во весь опор проскакал царь. Лицо его было чрезвычайно бледно, искажено и уродливо. Он делал различные страшные гримасы и движения головою, ртом, плечами, кистями и ступнями. Тут мы оба вышли из кареты и увидали, как царь, подъехав к одному простому солдату, несшему шведское знамя, стал безжалостно рубить его обнаженным мечом и осыпать ударами, может быть, за то, что тот шел не так, как хотел царь. Затем Петр остановил свою лошадь, но продолжал делать описываемые страшные гримасы, вертел головою, кривил рот, заводил глаза, подергивал руками и плечами и дрыгал взад и вперед ногами. Все окружавшие его в ту минуту важнейшие сановники были испуганы этим, и никто не смел к нему подойти, так как все видели, что царь сердит и чем-то раздосадован… Описанные выше страшные движения и жесты царя доктора зовут конвульсиями. Они случаются с ним часто, преимущественно, когда он сердит, получил дурные вести, вообще, когда чем-нибудь недоволен… Нередко подобные подергивания в мускулах рук находят на него за столом, когда он ест, и если при этом он держит в руках вилку и ножик, то тычет ими по направлению к своему лицу, вселяя в присутствующих страх, как бы он не порезал или не поколол себе лица. Говорят, что судороги происходят у него от яда, который он будто бы проглотил когда-то, однако вернее и справедливее предположить, что причиной их является болезнь и что эти ужасные на вид движения – топание, дрыгание и кивание – вызываются известным припадком сродни апоплексическому удару» (Юль Ю., 1900).