У Гелиоса был один сын, Фаэтон Сверкающий, и среди детей человеческих не было никого прекраснее. И великое сердце Гелиоса билось от любви к своему земному ребенку, и он дарил ему богатые дары и ничего не скрывал от него.

Фаэтон же, когда он вырос, стал таким же гордым, каким он был и красивым, и куда бы он ни пошел, он везде хвастал своим родством с Солнцем; и люди, когда они смотрели на его несравненную фигуру и его сияющие черты, верили его словам и почитали его как наследника Гелиоса. Но лишь один Эпафос, сын Зевса, услышав его похвальбу, усмехнулся.

– Ты – дитя Гелиоса?! – сказал он. – Какая глупость! Ты ничем не можешь доказать свое родство, кроме собственного смазливого лица и соломенных волос; а в Элладе много девушек, у которых есть это, и они так же смазливы, как ты. Мужественная грация и красивые черты лица действительно являются дарами богов; но только богоподобными деяниями можно доказать свое родство с бессмертными. В то время как Гелиос Гиперион – твой отец, как ты уверяешь, – ведет свою колесницу над облаками и изливает благословения на землю, что делаешь ты? Что, в самом деле, как не забавляешься своими желтыми локонами и не любуешься своими дорогими одеждами, в то время как твои ноги все время в пыли, и грязь земли крепко держит их? Если у тебя есть родство с богами, докажи это, совершая деяния богов! Если ты сын Гелиоса Гипериона, направь на один день его колесницу по небесам.»

Так говорил Эпафос. И разум Фаэтона наполнился возвышенными мечтами; и он, отвернувшись от насмешливого искусителя, поспешил в дом своего отца. К тому времени никогда не утомляющийся Гелиос со своими конями и колесницей только что закончил очередной день и словами самой горячей любви приветствовал своего рожденного на земле сына.

– Дорогой Фаэтон, – сказал он, – какое поручение привело тебя сюда в этот час, когда сыны человеческие находят покой во сне? Есть ли какой-нибудь дар, который бы ты хотел от меня получить? Скажи мне, что ты желаешь, и это будет твоим.

И Фаэтон… заплакал. И сквозь слёзы сказал:

– Отец, есть завистники, которые говорят, что я – не твой сын. Дай мне, прошу тебя, какой-нибудь знак, которым я смогу доказать свое родство с тобой.

Но Гелиос ответил:

– Мое дело – трудиться каждый день, и короткий мой отдых дан мне лишь затем, чтобы у детей земли были свет и жизнь. Но скажи мне, какого знака ты жаждешь, и я клянусь, что дам его тебе.»

– Отец мой Гелиос, – сказал юноша, – знак, о котором я прошу: позволь мне завтра сесть на это место и погонять твоих коней по небесной тропе.

Тогда сердце Гелиоса наполнилось печалью, и он сказал Фаэтону:

– Дитя мое, ты сам не знаешь, чего просишь. Ты не похож на богов; и нет на свете человека, который мог бы управлять моими конями или вести солнечную колесницу по небу. Я прошу тебя, попроси какое-нибудь другое благо.

Но Фаэтон не хотел ничего иного.

– Я получу от тебя этот дар или больше ничего мне не надо. Завтра я буду управлять твоими скакунами и тем самым докажу свое право первородства.

В ту ночь Гелиос долго умолял своего сына, чтобы он не стремился к деяниям, слишком великим для слабого человека. Но своенравный Фаэтон и слышать ничего не хотел. И когда забрезжил рассвет, и Зори запрягли коней в машину, его отец с грустью передал вожжи в его руки.

– Моя любовь к тебе взывает: «Воздержись, воздержись!» И все же, ради моей клятвы, я исполняю твое желание. – И Гелиос закрыл свое лицо и заплакал.

А Фаэтон вскочил в повозку и хлестнул коней кнутом. Они вскочили и, быстрые, как грозовая туча, понеслись высоко к голубому небесному своду. Ибо все они хорошо знали, что неумелая рука держит их поводья, и гордо презирали своего возницу.