8. Родственники

В отличие от родителей мамы из деревни, дед и баба со стороны отца жили в городе. В их дворе росли пару яблонь тех сортов, что мне больше всего нравились: «штрифель» и «путинка». Подростком я любил набрать у деда и бабы целый пакет яблок, пахучих и больших. Во дворе был курятник, сарай, там я провел первые пять лет своей жизни, и там я потом бывал чаще, чем у других родственников. С ними всю жизнь прожил Вова, младший папин брат, с которым в зрелом возрасте я общался по-дружески едва ли не с единственным из своей многочисленной родни. Он был всего на одиннадцать лет меня старше. Он играл на гитаре, писал музыку, стихи, даже начинал с десяток романов, правда, ни один из них так и не закончил. Остальное же он по-настоящему так и не продвигал из-за своей непутевости и вообще образа жизни, где все очень портила проблема с алкоголем.

Одно время, пока я жил с родителями у деда и бабы, с нами, как третье семейство в одном доме, жила папина младшая сестра с мужем и моей двоюродной сестрой Жанной, которая была на пять лет младше меня. Вторая дочь у них родилась спустя семь лет, когда все уже жили отдельно. Мы жили на веранде, это была одна комната, а тетя с семьей – в общей комнате, самой большой, но проходной, между большой спальней и коридором. Сложно представить, как мы там все помещались, наверное, все это длилось недолго. Когда я был в начальных классах, и мы жили отдельно, у бабы с дедом жила моя прабабушка Настя, мать бабы. Она пережила оккупацию уже в зрелом возрасте, была слепая, и, когда я приходил, она, называя меня Игорек, просила, чтобы я дал ей руку. Кожа у нее была очень старая, но меня это не пугало, не отталкивало, как часто бывает с детьми, и я с удовольствием протягивал руку, чтобы она меня «нашла» и что-нибудь сказала мне. Прабабушка жила в одной комнате с дядей Вовой. Она была, как и баба, невысокая, сухонькая, и прожила 90 лет, умерев поздней осенью 83-го года, когда мне было девять.

Много позже, взрослым, я узнал, что у моей матери с дедом были ужасные отношения. Он к ней цеплялся и вообще вел себя раздражительно, был вечно недоволен. Отец же никак не вмешивался. Бабушка, спокойная и, можно сказать, отчасти безвольная, никаких проблем моим родителям не создавала, но и защитить их по-настоящему не могла. Они даже уходили на полгода на другую квартиру, но потом бабушка уговорила вернуться их обратно. У меня самого с дедом были не те отношения, каких хотелось бы, когда я уже стал подростком. Дядя Вова, хотя и «получал» в детстве от деда часто и не всегда справедливо, нередко его выгораживал в моих глазах, объясняя, что жизнь у деда была тяжелая, бесконечные мытарства по стране, голод первых послевоенных лет, первый сын – мой отец – родился во Владикавказе, который тогда назывался Орджоникидзе, второй на станции под Харьковом, и лишь дочь и младший сын родились уже в Речице, где дед и баба осели, его несправедливо уволили из армии, и он потом так себя и не нашел, хотя в молодости писал стихи, посылая их в газеты, и даже получал какие-то небольшие гонорары. Но в моих глазах это его так и не оправдало по-настоящему, хотя одно то, что он прошел войну, значило немало.

Его призвали в неполных 18 лет в 1944-м, и вскоре он попал в настоящему мясорубку под Кенигсбергом. Ближе всего к смерти он был, когда из-за паники при обстреле минометом не залег, а побежал, и какое-то время вокруг него взрывалось по шесть мин сразу, ему кричали «Ложись!», но он бежал, хотя его так и не задело ни одним осколком. Ему очень повезло. Мы с дядькой как-то обсуждали, что не будь этого везения, мы бы с ним не появились в этой реальности. Дед-фронтовик вернулся домой невредимым с четырьмя медалями, самыми ценными из которых были «За отвагу!» и «За взятие Кенигсберга!». Я помню, как в детстве он отдал мне все свои медали, которых к тому времени было больше – ведь прошли уже юбилеи Дня Победы, за которые фронтовики тоже получали награды, и я очень гордился ими, складывая в аккуратную коробочку.