Иногда мы ездили куда-то за город с кем-то из его коллег по работе, и один из них брал сына, Руслана, на год младше меня. Мы хорошо с ним общались, хотя вне этих «отцовских» поездок особенными друзьями так и не стали. От этого времени у меня остались фотографии: мы стоим с моим папой втроем, держим рыбу, показывая фотографу, наверняка пойманную кем-то из наших родителей.

Я любил придремать днем, это было спецификой моего организма, и даже в зрелом возрасте эта привычка меня не оставляла. На свежем воздухе в послеобеденное время меня тем более клонило в сон, и однажды, проснувшись, я услышал от отца что-то похожее не обвинение: я – дохляк, слабый, мне, как маленькому, надо поспать, а вот Руслан в это время ловил рыбу. Я слегка расстроился, но, как и все в детстве, это быстро забылось, когда я сам продолжил возню с рыбной ловлей.

Взрослея, я все реже ездил с отцом, но эти поездки так и остались в памяти, как нечто теплое и далекое: с ним мне было хорошо.

На речку купаться я ходил чаще всего вместе с обеими родителями, такие семейные походы. Почему-то я не помню, чтобы ходил на реку отдельно с кем-то из них.

В те годы набережная была гораздо короче, чем сейчас. Асфальтированная часть, обрамленный плитами берег – все это находилось чуть в стороне от маршрута, предполагавшего приближение к реке по самому короткому пути. Родители вели меня к реке через Пески, район девятиэтажек, в дальнейшем получивший название Днепровского микрорайона, чтобы просто спуститься к берегу. Там всюду были тропки, крутые и неудобные, сам берег не был предназначен для пляжа: ракушки, камешки, иногда – стекло от разбитых, сброшенных сверху бутылок, но в те годы это выглядело естественным, никто о другом не думал.

Родители, всегда опекавшие меня слишком сильно, так и не научили меня плавать во время этих посещений реки. Это произошло позже, когда я сам учился плавать на мелководье. В памяти осталось не столько купание, сколько иные мелочи. Стоять на берегу, смотреть на реку, на угасающее небо, прислушиваться к тишине, легкому, едва уловимому шелесту воды, к далекому гулу моторной лодки. Мать всегда переодевала меня, но перед этим просто укутывала широким полотенцем, если даже было тепло, и я стоял рядом с ней, счастливый и довольный, быть может, наслаждаясь – не понимая этого, не осознавая! – самим фактом существования, своей жизнью и… тем, что у меня есть родители, которые находятся рядом, ведь не у каждого человека это есть, пусть даже для большинства это ничего не значащий факт.

Ничего подобного не могло быть ни осенью, ни весной, тем более зимою, и лето всегда было особой жизнью внутри обычной жизни, как некое истинное ядро, но, тем не менее, даже в этой невероятных размеров бочке меда были и свои ложки дегтя. Это – летний лагерь, практика, предполагавшая несколько недель походов в школу, чтобы убирать территорию, и… странная тоска, возникавшая в определенные моменты именно летом.

Летняя практика школьников была неким эквивалентом субботников взрослых. Особое порождение Советского Союза, где предполагалось, что даже дети должны дарить Родине и, в частности, родной школе, свой труд бесплатно. Конечно же, это никому не нравилось. Обычно у нас ставили две недели практики – пять дней в неделю по четыре часа – на июнь или август. Кажется, в августе работы было побольше: тогда еще в школе было много яблонь, как во дворе любого частного дома, и одни лишь паданки, их сбор и вынос, могли занимать все часы практики. Помню, как попал в группу, где были почти одни девочки и пару учителей, и я, как правильный мальчик, таскал все один, набирая в емкости паданок доверху, причем старался чтобы никто из девочек не понес то, что должен выносить я.