Когда я возвращался домой, по дороге, разумеется, съев всё мороженое, дед приветственно вскидывал руки и вскакивал, наконец, со своего насеста. Подходил ко мне, обнимал крепко, обдавал рыбно-спиртовым душком, выхватывал из рук бутылку, и поднимал её над головой, как рыцари в книжках поднимали над головой мечи после очередной славной победы. Кричал, обернувшись к дому:

– Ленка! Готовь ужин! Мне тут внучара поляну накрыл!

Разумеется, я не знал, что за поляна, и чем я её накрывал, но от искренней радости в голосе деда внутри становилось теплее, чем от пятёрки по математике. Я возвращал деньги, получал уважительное похлопывание крепкой ладони по плечу – непременно после тщательного пересчёта сдачи – и затем, наконец, отдых начинался всерьёз.

С утра до вечера я пропадал на улице, приходя домой только поесть и поспать, и то не всегда. Местные ребята принимали меня в свои игры не то чтобы с радостью, но и без особых вопросов, а те, кто знал моего деда, почему-то вечно пытались набиться в друзья. Мы купались, строили шалаши, гонялись с палками за Бздунькой и за Володькой, швырялись камнями в окна бабки Сони, и однажды лично я попал в какой-то горшок, стоявший на подоконнике, и расколотил его вдребезги, и в тот же вечер мне показали секретное рыбацкое место. Толку, правда, от этого было никакого, рыбачить я не умел, но жест оценил.

Изредка на песчаную косу, служившую нам пляжем, выходил дед. Он никогда не купался, предпочитая уснуть на целый день с газетой на лице, а вечером ковылять домой, красный, как помидор, матерясь сквозь зубы на каждом шагу. Мы же в такие дни тоже прекращали всякую деятельность, собирались вокруг деда и рассматривали его сине-чёрные, расплывшиеся уже татуировки. Каких у него только не было! И по звезде на каждом плече, и большущая церковь на груди, и змейка, обвившаяся вокруг шеи. И множество других, помельче, на руках и ногах, и даже зачем-то портрет Ленина, но плохой, совсем стёртый и почти неразличимый.

Пацаны завистливо вздыхали, а я не понимал: не очень ведь татухи! Круто, конечно, что так много, но скучные все какие-то – нет бы горящие черепа или волчьи пасти, как в кино. Объяснять мне, конечно, никто ничего собирался.

По вечерам, когда я наконец добирался до дома и еды, баб Лена выходила на полив и прополку. Я сидел за грубым, массивным столом у открытого окна, наяривал домашнего приготовления пельмени и смотрел, как она ползает по грядкам, выискивая чуть ли не с лупой малейшие сорнячки. С улицы задувал приятный лёгкий ветерок, доносил возбуждающие и без того непомерный аппетит запахи животных и травы.

Дед в такие моменты находился, разумеется, «на посту» – попыхивал сигаретой, сидя на крыльце, и тоже внимательно наблюдал за корячившейся женой. Периодически выдавал что-то вроде:

– Лучше Ленка кверху жопой, чем хороший сбор укропа!

Или:

– В квасе выступила пена – раком ползает Елена!

Баб Лена, на удивление, вовсе на него не сердилась, а даже наоборот – смущённо хихикала, будто школьница, хотя, если б что-то такое попробовал вытворить я, неделю сидеть не смог бы.

В общем-то, сочинение присказок на все случаи жизни было почти что самой любимой дедовской забавой. Разумеется, после курения и безудержного пьянства. Что бы ни происходило, у него всегда выискивался едкий комментарий.

– Чё, Петруш, коленку сбил? Нехер лазить там, дебил!

– Наступил в навоз – не страшно, мы всю жизнь говно тут пашем.

– Ох, орал сосед с утра… Белка, нахер, все дела.

Но любимой у него была переделанная на свой лад фраза про ключи и замки. Раз в неделю или две, когда объём спирта в жилистом организме превышал объём крови, дед сажал меня рядом с собой на ступеньки, и заплетающимся языком произносил: