Наджамай закончила дела на кухне. Пошла в спальню, опустилась всем своим весом в кресло и взяла воскресную газету Бойсов.

Керси был в туалете. Его подташнивало, но после неудачных попыток рвоты он вернулся в спальню. Сел на кровать и взял в руки биту. Сорвал с нее резиновый грип и медленно, задумчиво начал сдирать с ручки только что приклеенный шнур, кусочек за кусочком, кольцо за кольцом.

Вскоре шнур уже лежал на полу черной спутанной горкой, а ручка выглядела лысой, оголенной и беззащитной. Никогда раньше Керси не видел свою биту в таком изодранном, голом виде. Он встал, схватился за ручку обеими руками, установил лопасть под углом к полу, а потом ударил по ней ногой. Послышался громкий треск, и ручка отскочила.

Я всегда верила в привидения. Еще девочкой я видела их на маленьком поле своего отца в Гоа. Это было очень давно – до того, как я оказалась в Бомбее и стала айя[39].

Отец тоже их видел, чаще всего у колодца, откуда они брали воду. Он приходил к нам и говорил, что бхут[40] опять хочет пить. Но нам никогда не было страшно. В нашей деревне многие видели привидений. И все в них верили.

Однако в Фирозша-Баг все было иначе. Когда я впервые увидела здесь привидение и люди об этом узнали, как они надо мной смеялись! Называли сумасшедшей, говорили, что старой айя пора домой в Гоа, в свою мулюк[41], ей уже черт знает что мерещится.

Впервые мне явился бхут два года назад в канун Рождества. Или нет, это было само Рождество. В десять часов накануне я пошла на стадион Купередж[42] на полуночную мессу. Каждый год все мы, крещеные айя из Фирозша-Баг, ходим на мессу. В этот раз я вернулась домой одна, остальные куда-то отправились со своими дружками. Наверное, было часа два ночи. Лифт в корпусе «В» не работал, поэтому я медленно пошла по лестнице. И по дороге думала, как легко мне было подниматься на три этажа, когда я была моложе, даже с полными сумками с базара.

Дойдя до второго этажа, я остановилась передохнуть. Дышала я часто-часто. Точно так же, как в теперешние дни, когда я растираю на камне масалу[43]для карри. «Джакайли! – зовет меня моя бай. – Джакайли, масала готова?» Думает, что шестидесятитрехлетняя айя может приготовить масалу так же быстро, как когда ей было пятнадцать. Да, пятнадцать. На следующий день после своего четырнадцатилетия я приехала на автобусе из Гоа в Бомбей. Я ехала в нем весь день и всю ночь. До сих пор помню, как отец проводил меня на автобусную станцию в Панджиме[44]. Теперь этот город называется Панаджи. Дядюшка Джозеф, механик из Мазагаона[45], встретил меня на Центральной станции Бомбея. Там было столько народу! Все куда-то бежали, орали, кричали, а кули несли на головах большие-пребольшие тюки. Никогда не забуду тот первый день в Бомбее. Я просто стояла на месте, не зная, что делать, пока дядюшка Джозеф меня не увидел. А теперь я айя и уже сорок девять лет живу в этом доме, хотите верьте, хотите нет. Сорок девять лет в корпусе «В» в квартале Фирозша-Баг, но они так и не научились правильно произносить мое имя. Неужели так трудно сказать Жаклин? Они все время говорят Джакайли или того хуже – Джакайль.

Во всем виновата старая бай, которая умерла десять лет назад. Она вела хозяйство, пока ее сын не привел в дом жену, новую бай. Старая бай брала английские слова и переделывала их на парсийский лад. Кресло превращалось в иджичер, зеленая фасоль в ферач бич, ну а Жаклин стала Джакайли. Позже я узнала, что все старые парси так делали, как будто бы придумывали свой собственный язык.

Так что новая бай тоже начала звать меня Джакайли, а потом и дети подхватили. Теперь мне уж все равно. Если меня кто-нибудь спрашивает, как меня зовут, я говорю Джакайли. И все время разговариваю на парси-гуджарати вместо конкани, даже с другими