Постепенно, когда ночь с её шорохами чернильно сгущалась, стая лалу осмелела и совалась под самые лапы Клыков Ночи. Огромному зверю-людоеду казалось, что лалу – это его братья и сестры, львята его детского прайда, и он пытался, собрав остатки сил, играть с ними. Одного лалу, особенно пронырливого, дружески прихлопнул толстой лапой, прижал к земле. Зверь, чуя над собой запредельную мощь, вжался в землю, прижал ужи, поджал хвост и обмочился. Но Клыки Ночи не убил мелкого лалу, ему казалось, что это сестренка, которая пристраивается сбоку сосать материнское молоко…

…Постепенно, очень осторожно, пронырливый и глупый лалу, белой масти, задом отполз подальше из-под лапы, безвольно упавшей, и, взвизгнув, умчался прочь. Стая собратьев сперва поддалась его визглявой панике и тоже шарахнулась на сторону. Но, поплутав и понюхав корни здешних пихт и собственные хвосты, они вернулись, как переминающиеся с лапы на лапу ангелы смерти.

Серый лалу, наконец, набрался смелости и прянул на большого умирающего зверя, отхватил кусок львиной плоти от правой передней лапы Клыков Ночи, и был за это немедля убит левой лапой. Конвульсивно лев выпустил мощные когти, которые прошили тельце серого лалу, словно игла швеи – тряпку.

Но на этот раз гибель товарища не испугала, а подзадорила большемордых волков. Они стали прыгать один за другим, рвали ещё живую, парную плоть своего звериного царя, выражая не только свой голод и преломление собственного страха, но и ненависть к тому, кто столько раз отнимал у них честно освежеванную добычу…

* * *

Ттут Хали вел свой поредевший отряд по следу, действительно, уже вылизанному дикими свиньями и прочей лесной нечистью. Кровь – даже сухая и запекшаяся, слишком питательна, чтобы в древнем лесу остаться невостребованной. Помогал «вялый след», как называли его хатти на своих охотах – завядшие листья и веточки, которые на бегу обломил большой обезумевший зверь, стремящийся уйти поскорее от места побоища.

Скорее по этим вмятинам в зеленой массе, чем по крови отряд хариев дошел до истоптанной волками террасе перед львиным логовом. Давно уже расцвел пышной золотисто-медовой и сладковатой прогретостью воздуха день, но стая лалу ещё не закончила своего пиршества. Для волков это был особый праздник: самый главный их конкурент в макве, заставлявший их столько раз голодать, был мертв, и они упоенно рвали ему шкуру, растаскивали его огромные филейные части по лужайке, грызли мощными челюстями массивные кости гиганта.

Яриба, воин 16 лет, громкими криками и горским посохом разогнал лалу, днем особенно трусоватых, и очистил дорогу своему табарне Ттуту Хали. Ттут вступил в храм бога Страшной Смерти, каким годами была для всего леса эта расщелина, набитая костями, задумчиво пнул по сторонам пару человеческих черепов…

Пели птицы, проставляя жизнь. Они пели неистово и заливисто, словно, как и лев перед смертью, сошли с ума. Ттуту грустно посетовал, что принести в Палаву тушу льва было бы куда эффектнее, и имело бы большее воспитательное значение для рабов, чем тащить туда это жалкое рагу.

Однако делать нечего: самые молодые воины собрали все, что имело отношение ко льву и сложили в дорожные плетеные из мелких лиан торбы (слово, однокоренное с хеттским и славянским «табором»).

Можно было уходить – дело, за которым пришли, было сделано, но Ттут медлил. Что-то новое, навеянное религиозными ересями его отца, медленно шевелилось странной идеей у него в голове. Понимая, что спутники не поймут, Ттут стал сам, лично, собирать человеческие кости в свою торбу. Хоть никакая традиция не говорила за это, по смутному позыву души молодой Хали решил вернуть рабам-лувийцам кости их родни для ритуала похорон.