Опять же, бессмысленно и невозможно строить дискуссию на предпочтениях, пусть и утвержденных историческим узусом либо, напротив, таковым пренебрегающих. Мы-де нетрадиционные, и значит вы, традиционные, нам враги (и наоборот). Мы другие, потому оставьте нас в покое; вы другие, и тем хуже для вас. Диссоциативные идентичности «OR» быстро вырождаются до исключительных, непримиримых «XOR». Но даже неиллюзорный факт принадлежности или непринадлежности придется обосновывать с точки зрения благого и лучшего. И всяко не стоит уходить от меры правды в вопросе: от этого невозможно будет отмахнуться, сведя к вкусовщине.

В подобной связи возвращаемся к критике талебовости, которая также центруется вокруг традиции, причем как коррелята оптимальности. Кажется, наметив верную цель (условно говоря, вершину горы), выбрал не лучшие средства. (К примеру, к пику случается идти либо слишком долго, либо слишком опасно без учета подверженными горной болезни перепадов давления, а то и вовсе по воздуху пытаться взять, где и вертолет не всякий удержится). А ведь худшие или сомнительные пути – это как с технологиями, им же обсуждаемыми: могут оказаться сродни репугнантности, пусть и с иного подхода. Этак крайности вновь союзны о худшем: ложно-подменный идеализм сходится с недолжным цинизмом.

Так, одной рукой настаивая на невозможности прошлым предсказывать будущее, другой [рукой] апеллирует к вероятностям удержания в будущем тех технологий, что достаточно долго продержались в прошлом. Кажется, это где-то и согласуется с позитивизмом: видимая доказательность «данными» -цензурированными. Может казаться и аналогией применения распределений вроде Пуассона. Но все это разбивается мысленным экспериментом: сие не соблюдается для народов – некогда долгообитателей-автохтонов (египтян и шумер), цивилизаций по Шпенглеру-Гумилеву (чей запас «пассионарности» не вечен) или к языкам некогда доминировавшим как лингва-франка (арамейский, к примеру, на Ближнем Востоке до VII—VIII вв. н.э.) Это отчасти даже отсылает к Писанию: «что было/делалось, то и будет, и нет ничего нового под солнцем», или, вернее, к тенденциозно-буквалистскому его прочтению. Ибо речь там о первоначалах, в том числе природы людской и ее падении. И технологии вроде ножа или обуви, хлеба или вина, если и сохранились «нетленными», то именно как нечто достаточное, притом в своей основной идее, а не необходимое во всей своей вычурной сложности. Это касается и современных языков, ставших международными: английский, уступая французскому в богатстве времен и немецкому – в строгости, еще более проигрывает древнегреческому и санскриту в их богатстве когнитивно-выразительных средств. Разумеется, это не к чести восхваляемой эволюции, что дает выжить далеко не сильнейшим в смысле совершенства, как служит и компроматом на нынешний уровень духовных потребностей человечества. Но «факт» остается «фактом», равновесие – равновесием, пусть и худым.

Говоря о традиции, верный признак: исхождение из Х ведет к Х же, чем и утверждается самотождество, простая полнота пути. Слабой тенью служит консерватизм, особенно современного типа, когда фрактальность/рекурсия даже с минимальным лагом способна вести к весьма сложным паттернам, отшатываниям от начальных и предшествовавших условий (эредитарность как частичная зависимость остатка пути от пройденного на всяком этапе).

Случайно ли во многих языках само слово «язык» (орган и речь, функция) отсылает к связи, общности: лат. lingua (lingo=связую, delinquens=уклоняющийся, religio=воссоединение, electus=из-бранный, intellectus=inter-legere=выбирать-меж/рассуждать), герм./кит. tongue/ting/tung (язык, собрание, парламент), слав. *jenzъ-kъ (узы, аз, юс, южик, союзник, вязать/обязывать, уд, узда) – этот ряд можно продолжать долго, хоть семит. l-sh-n («у зубов») словно выпадает, если не призвать на помощь омоуграфичность, где r-sh (главное, основа, первое) может явить исток.