Однако эти авторы считают недостаточным просто твердить о ценности республиканской свободы перед лицом усиливающегося деспотизма. Они также задаются вопросом, почему синьоры добиваются столь больших успехов, что повсеместно угрожают традиционным устоям городских республик и подрывают их. Все они сходятся на том, что свободные города опасно ослаблены внутренними раздорами. Бонвезин обращает внимание на «разъедающую зависть», которая разрушает «гражданское согласие», и считает, что в этом состоит «характерный порок» миланской системы управления (Bonvesin della Riva 1898, pp. 170, 174). Он завершает свое описание города страстной риторической «экскламацией» об отсутствующем в нем «покое», обвиняя его могущественных граждан в том, что «они действуют против своего народа», стремятся «господствовать над ним так, как это делают подлые тираны», и подражают преступлению Люцифера, побуждая народ к внутренним распрям» (p. 175). Компаньи подобным образом утверждает в начале своей «Хроники», что «борьба за должности» среди «горделивых и задиристых» флорентийцев стала причиной конфликтов, которые «испортили столь благородный город» (Compagni 1906, pp. 3, 5). О том же, но с большим эффектом говорит Латини, опечаленный тем, что «война и ненависть» теперь настолько «преумножились среди итальянцев» и теперь «привели почти в каждом городе к таким раздорам между партиями», что «любой, кто завоевывает любовь одной стороны, сразу же приобретает ненависть другой» (Latini 1948, p. 394; ср. также p. 45).

Другой причиной утраты гражданской свободы, с точки зрения этих авторов, был рост частного благосостояния, причем некоторые из них видели в нем даже источник политической раздробленности. Убеждение, на котором основывалось такое заключение, – стремление к личной выгоде вредит общественной добродетели, – было подвергнуто подробному анализу Хансом Бароном в его исследовании «Францисканская бедность и гражданское благосостояние» (Baron 1938b). Барон считает, что неприязнь к растущей роскоши возникла в Италии конца XIII в. «вследствие францисканского влияния» (pp. 2, 4). Вначале он полагает, что такая позиция была усилена недоверием к богатству, связанным с традицией стоиков, и требовала сосредоточиться на «укреплении национальной мощи посредством упрощения гражданской жизни» (p. 15). Впервые она получила свое развитие во Флоренции – в частности, в произведениях Боккаччо – во второй половине XIV в. Затем он отмечает, как эта склонность к очернению богатства ослабла в начале XV в. в сочинениях передовых «гражданских гуманистов», особенно у Леонардо Бруни и Франческо Барбаро (pp. 18–20). Они не только утверждали, что между ростом личных богатств и упадком общественной морали нет никакой связи; они даже допускали, что, обладая богатствами, деятельные граждане будут вести добродетельную общественную жизнь.

Этот анализ вызывает некоторые сомнения. Идея, что растущее богатство является знаком благословения, вряд ли изобретена «гражданскими гуманистами» кватроченто, поскольку то же самое утверждение, выраженное почти с вульгарной избыточностью, мы встречаем у Бонвезина, чей рассказ о величии Милана перенасыщен восклицаниями и статистической информацией о «славном процветании» великолепного города, «изобилующего всевозможными благами» (Bonvesin della Riva 1898, pp. 92, 171; ср. Hyde 1965, pp. 327–328, 337). Кроме того, отвращение к роскоши, которую, несомненно, демонстрировало большинство итальянских гуманистов в конце XIII в. (в отличие от Бонвезина) нельзя объяснить одним только влиянием того, что Барон называл «христианской духовностью»