В целом же для всех протестантских направлений было характерно восприятие материального благополучия как Божественного поощрения. «Благочестивый человек будет, несмотря ни на что, иметь достаточно», – убеждал М. Лютер.[101] По его мнению, «…Кто хочет быть бедным, не должен быть богатым; а если он хочет быть богатым, то пусть берет в руки плуг и добывает богатство от земли».[102]

Для православия был характерен совершенно другой подход. Ориентация на монашеский идеал всего христианского сообщества, включая мирян, предполагала акцент на добродетели нестяжания. В монашеской среде оно выступало главным символом так называемого кенозиса, который был, по словам С.А. Аверинцева, русской «национальной» чертой святости.[103] Речь шла о подражании Христу через вольное страдание, самоуничижение и смирение. Социальное опрощение составляло его неотъемлемый компонент. Не случайно в Житиях святых часто упоминалось о любви того или иного святого к «худым ризам» – одежде «ветхой, не раз перешитой, и не отстиранной, и грязной, и многим потом пропитанной, а иногда даже и с заплатами». Сложилось представление, что добродетель обратно пропорциональна высоте социально-имущественного положения. Идея о праведности бедняка и порочности богача, сформулированная еще ранними отцами церкви, стала неотъемлемым компонентом православной психологии.

С этим была связана еще одна важная установка, которой придерживались многие русские монастыри: «Все отдавать Богу, всего ждать от Бога». Это подразумевало осуждение «хозяйственной осмотрительности» и всякого рационального расчета, особенно при раздаче милостыни страждущим. Однако такая установка закрепилась как образец для подражания и среди многих мирян, которые были склонны возлагать все упование на высшие силы. Возможно, с ней связано также и органическое отторжение у многих православных дисциплинированного учета расхода и прихода. Во всяком случае, это занятие никогда не связывалось с религиозной добродетелью, как у протестантских богословов.

Вместе с тем в конце XV – начале XVI в. столкнулись два идеала, две тенденции в развитии русского монашества. Первая из них связана с именем прп. Нила Сорского (1433–1508), вторая – прп. Иосифа Волоцкого (1439–1515). По сути речь шла о двух способах преобразования мира на христианских началах. Нил Сорский видел в добровольной бедности условие праведности. Ему представлялась абсурдной сама возможность владения монастырем обширными имениями и богатством. Ведь, по его убеждению, только при полном отречении от мира и «беспопечении» можно сосредоточиться на молитве, обрести, по его словам, «внимание в деле Божием».[104]

Идеал прп. Нила и «заволжцев» требовал разрыва с миром всех связей. Поэтому их линия отличалась «некоторым забвением о мире, но не только в его суете, но и в его нуждах и болезнях. Это было не только отречение, но и отрицание… Именно отказ от прямого религиозно-социального действия и был своеобразным социальным коэффициентом Заволжского движения», – справедливо пишет прот. Г. Флоровский.[105]

Противоположной была линия, выработанная прп. Иосифом Волоцким. Он видел в монастыре не убежище от мирской суеты, а важную составляющую общей жизни всего христианского народа. Заботы прп. Иосифа о хозяйстве монастыря, его экономическом процветании, превращении в могущественный и богатый духовно-религиозный и культурный центр объяснялись стремлением организовать как можно более масштабную благотворительность, устроить приюты, странноприимные дома и больницы, помогать людям во время голода и неурожаев, а также поднимать культурно-образовательный уровень иноков и мирян, приучать их к благочестию.