Утром мы с братом ушли рыбачить. Белый шагах в тридцати от избушки остался. С нами не пошёл. Ничего мы тогда не поймали. Хариус погонится за блесной, да и отстанет. На озере штиль. Погода звенит. Мы «резинку» на плечи и на другое озеро. И слышим: шух–шух–шух в стороне, словно бы стая гусей летит. Мы лодку бросили – и туда. Шум в нашу сторону. Вот уже и над нами. День разошёлся. На небе – ни облачка. А это, кажется, на голову сейчас упадёт. Я кричу брату: «Саня, что за хрень?!» Странно было и страшновато. И что это было? Старики говорят, вестника мы услышали…

Ну, ладно, возвращаемся. А Белый мой – у самой двери избушки. Один, видно, оставаться не хотел. Помощи искал у человека, ждал бога своего. Дышать ему стало совсем тяжело. И слизь из пасти пошла. Я эту слизь счищаю, что–то говорю в ободрение. И стал Белый как–то тянуться на моих руках. Вытянулся он, будто от сна, и затих. Я всё приговариваю: «Ну, что ж ты…» Меня как заклинило. Положил у порога свою собаку, в избушку ушёл, лёг на нары, отвернулся к стене. Бессилие от глупости собственной – хуже нет! Вымотал его тогда наш переход…

Хотел я Белого в лес отнести. Брат мне: «Не спеши, пусть полежит».

На склоне я Белого закопал, за избушкой.

После полудня мы ушли через перевал в долину Большой. Река в верховьях скалами зажата. Не река – нож. В лодку на ходу с рюкзаками прыгали. И понесло нас. Потом, когда спокойнее стало, в водоворот попали, едва выгребли. Сильная река. Там понимаешь место своё. И кто ты, и откуда. А куда – нам вода показывала. Мы лишь уходили от топляка и от камней на перекатах. Есть о чём подумать на Большой реке…

В среднем течении, перед самым дождём, голец пошёл на блесну, как угорелый. И мы таскали его, пока дождь не хлынул. Под лодкой переждали и опять вниз по течению…

Дальше река совсем широко пошла. Гольца – пол лодки. Мы – на весла. В устьях были к закату. В лиман вошли, – река и закончилась.

Стали мы рыбу потрошить, чтобы нести легче было. На запах со всей округи лисы потянулись. Сели они полукругом и потявкивают. Двенадцать я насчитал. Весна была поздняя, голодная. Но это я уже о другом…

Мой рассказчик умолкает. А я еще иду его дорогой, плыву по реке, слушаю лисий скулёж у воды.

– Вызывает Ивашка, говорите, – женский голос. И другой – сквозь шум, помехи, едва пробивающийся – голос брата, которого я не видел три года, с тех пор как он перебрался в Уку. Возможность встречи отдаляется. В телефонной трубке – гул будущего. Я ловлю обрывки фраз, вяжу узелки. Слишком далеко, эфемерно, случайно. За границей обжитой территории обитают слепая вероятность и равнодушное время.

– Повтори, не разобрал!

– …устраиваюсь … не так страшно…

– А тот, прежний смотритель? – я кручусь, вдавливаюсь ухом.

– …уехал… теперь… надолго…

– Как же со мной связался?

– …сто метров … трубка … нуп … без ружья не выйдешь… следы…

– Говори! – это я на своем конце провода перебарываю расстояние, тревогу, одиночество.

Голос угасал, терялся.

Я уже ничего не слышал.

И я ведь был там. И рано или поздно написал бы о брошенных в спешке домах, о тополях, посаженных с педантичной разметкой, что отличает военные посёлки. Тот порядок никак не вязался с тёмными окнами, кое–где уже без стекол. Теперь, наверное, дома совсем обветшали, ветры и дожди выбелили дерево стен, а тополя подросли. Я рассказал бы о быстрых, но ещё тёплых осенних сумерках, о запахе пекущегося хлеба. Запирать двери было не от кого. Я вошёл, постучав, в один из домов – случайный здесь человек, охотник с ружьем за спиной, забредший в оставленное людьми поселение.