– Но это уж точно не по наши души, – не совсем уверенно произнес Егорша.

– А тогда зачем? – спросил Колян.

– Ну, мало ли зачем, – ответил Егорша намного спокойнее. По-настоящему он опасался только участкового, а всех остальных презирал, считая себя умнее, дальновиднее и сильнее любого из жителей Куличков. – Один бог ведает, что у этой старухи может быть на уме. Но мы гадать не будем, а пойдём и узнаем.

– Так-таки и зайдём? – ужаснулся Колян с таким видом, будто ему предлагали войти в клетку со львом. – В администрацию?

– А разве мы не туда шли? – напомнил ему Егорша. – Так что ничего не изменилось. Не дрейфь, босота, прорвёмся!

Колян с уважением посмотрел на приятеля. Он всегда поражался хладнокровию и мужеству Егорши. Это, а не только страх, скрепляло их странную дружбу. Сам Колян был труслив и слабоволен. По природе своей он был ведомым. В жизни ему был нужен поводырь, за которым он мог бы следовать, не затрудняя себя принятием решений. Поэтому он всюду, как верный пёс, следовал за Егоршей, только иногда робко огрызаясь и втайне мечтая однажды перегрызть ему горло, чтобы обрести независимость. Что он стал бы делать после этого, Колян не знал и сам. Но это не мешало ему мечтать о свободе, как Еве – о запретном плоде.

Бабка Матрёна, забыв постучать, вошла в кабинет главы администрации и с тяжким вздохом опустилась на стул. Её глаза застилали слезы, и всё вокруг было словно в тумане. Сквозь пелену она видела сперва недоумённое, а потом встревоженное лицо Нины Осиповны, сначала далёкое, а затем приблизившееся к ней и что-то говорящее. Но слов она не слышала, как в немом кино. Бабка Матрёна сделала над собой усилие и проговорила:

– Водички бы мне попить…

Нина Осиповна, растерянно оглядевшись и увидев, что графин с водой пуст, почти выбежала из комнаты. Это была женщина маленького роста, полноватая, с округлыми формами, и когда Нина Осиповна, семеня невидимыми под длинной юбкой ножками, куда-то спешила, то казалось, что она не идет, а катится, словно биллиардный шар. А когда она улыбалась или хмурилась, то становилась похожей на смайлик – радостный или сердитый. Но сердилась Нина Осиповна редко, чаще приветливо улыбалась, и жители Куличков, заходя в её кабинет, чувствовали себя так, словно пришли в гости к соседке, а не к должностному лицу на приём. Способствовало этому и то, что кабинет был как-то по-домашнему уютен, а на стенах вместо портретов государственных деятелей висели фотографии с живописными видами посёлка и его окрестностей.

Вернулась Нина Осиповна с наполовину пустым стаканом, остальное она расплескала, пока несла. Вместе с ней, воспользовавшись суматохой, вошли Егорша и Колян. Заинтересованность на их лицах могла сойти за волнение, вызванное плохим самочувствием бабки Матрёны, о чем они уже успели узнать от Нины Осиповны. А та, искренне взволнованная, даже не вспомнила об их былом прегрешении и была рада, что появились двое мужчин, которые могли оказать ей помощь, если бы бабке Матрёне стало совсем плохо.

Но, глотнув из стакана воды, бабка Матрёна почувствовала себя лучше. Сухость во рту, мешавшая ей дышать, пропала, а сердце забилось ровнее и не так часто, и уже не пыталось разорвать грудь. Старуха отвела рукой стакан, который ей настойчиво подносила ко рту перепуганная Нина Осиповна, и возмущённо произнесла:

– Ты мне, мил человек, так все зубы выбьешь! Охолони чуток.

Воду, оставшуюся в стакане, Нина Осиповна допила сама. После этого она слабо улыбнулась и сказала:

– И напугали же вы меня, Матрёна Степановна! Что случилось, бесценная вы моя?