– Помню, Коль. Конечно, я все помню.

– Ну, понеслось… – тихо, со вздохом произнесла Катька, обведя их лица тоскливым взором. – Читатели, блин, революционэры… Клара Цеткин с этим, как бишь его…

– С Карлом Либкнехтом, – опершись о край стола, чуть приподнялся на стуле Коля, важно наклонив голову вниз и блеснув проплешиной, будто и был этим самым Карлом Либкнехтом. Смешно получилось, да.

– Во-во. С ним самым, – не приняла мужней насмешливости Катька. – Лучше скажите, революционэры, вам чай делать или кофе варить?

– Да все равно, Кать… – отмахнулся от жены небрежно Коля. – Дай поговорить-то…

– Да о чем еще говорить? И без того понятно – новый холодильник покупать не будем.

– Да не о холодильнике! Бог с ним, с холодильником! Вечно ты меня с мысли сбиваешь! Что-то я еще хотел сказать… Не для тебя, для Сани. Помнишь, Сань, тогда еще этой строчкой Маяковского всех по голове долбали, куда эту голову ни сунешь – «…я себя под Лениным чищу»? А на самом деле выходило, что мы-то себя под Солженицыным чистили! Каково, а? Ночами! На кухнях! Вопреки! Вот же время было! А нынешние чего, под кем себя чистят, а? Под новыми холодильниками, которые не урчат?

– Ой, Коль! – досадливо обернулась от плиты Катька с заварочным чайником в руках. – Меня ругаешь, а сам так и привязываешься к этим холодильникам! Ну кому плохо, если они не урчат?

– Да хорошо, конечно… Только никто на кухнях больше не сидит под водочку, да чтоб с любимыми бабами, да разговоры не разговаривает, споры не спорит… Просто едят, потом просто спят. Физиологическую нужду справляют. Тоска. Нет уж, пусть он стоит, пусть урчит, а я посижу, послушаю…

Коля отвернулся к окну, вздохнул. Она глянула на его сухой длинноносый профиль – постарел… А все равно красавец. Потому что свой, родной. Уютный, как домашние тапочки. Милый, милый Коля. Тоже вздохнула вслед за ним…

Коля вдруг отвел взгляд от окна, уставился на нее подозрительно.

– А ты чего такая грустная приехала, Саш? Вон, глаза как у спаниеля. Опять обидой на невестку изводишься?

Моргнула, озадачилась с ответом – врасплох застал. Потом ответила осторожно, будто боясь оступиться неверным словом:

– Я на нее не обижаюсь, Коль. Скорее, я ее боюсь. А когда боишься, на обиду резерва не остается. Такой вот стокгольмский синдром у нас получается…

Они оба, и Катька и Коля, уставились на нее удивленно, даже забыв переглянуться. Коля нарушил молчание первым:

– Не понял, Сань… Насчет «боюсь» не понял. Новенькое словцо в твоем лексиконе. Это в каком же смысле? В философском, что ли?

– Да нет, почему… А впрочем, не знаю. Вот ты только что рассуждал – Солженицын, Булгаков… Какие мы были умные, смелые, воспитанные-начитанные… Да, были. Ну и что с того, Коль? Да, я все книги Булгакова прочитала. И Чехова всего. И про Бунина с Набоковым знаю, и даже про Солоухина с Песковым. И что? Моя невестка Арина и сотой доли не знает того, что я вычитала из этих умных книг. И знать не хочет. А я все равно ее боюсь… Наши знания давно уже нас не спасают, Коль. Потому что мы для таких Арин – смешные люди из прошлого. Неважно, свекрови мы или кто другие, все равно…

– Эй, Саньк, ты чего это… – робко дотронулась до ее плеча Катька. – Вроде ты никогда в шибко пугливых не ходила…

– Погоди, Кать, – отстранил от нее Катькину руку Коля. – Саша же не в том смысле… Не в прямом… Это просто аллегория такая… Правильно, Саш?

– Ой, да ну вас! – махнула кухонным полотенцем Катька, отвернувшись к плите. – Вечно мудрят, мудрят…

– Саш… А может, ты к ней слишком высокие требования предъявляешь? – тихо спросил Коля, грустно глядя ей в глаза. – Ну, как бы через себя ее пропускаешь…