Взял немного странную сестру, посадил за стол. На лице у неё уже пропала бледность, но она молчала, даже не лепетала. Я дал ей в руки стакан с молоком, она поставила его на стол и молча, отодвинула от себя. Что делать? Не ест, не пьёт, не плачет. Такой я её ещё не видел. Почему-то я взял кружку и зачерпнул холодной воды из ведра. На моё удивление она её осушила. Потом я несколько раз пытался кормить её кашей, но она отталкивала её. Затем она сама села на горшок и долго на нём сидела. За это время я срезал злополучный хвостик у моркови, убрал со стола от греха подальше нож. Помыл ещё раз морковь. Алёнка так и не слезла с горшка. Услышал, что она пописала, немного погодя снял с горшка. Больше она ничего не сделала, но с горшка слезла нехотя.

– У сестрёнки, наверное, глисты! – подумал я.

Почему я так решил? Наверное, потому, что вспомнил, как мне когда-то сильно болел живот на хуторе, и я не мог, сходит по большом. Как меня тогда лечила баба Домна. Она тогда выгоняла их из моего живота. Потом показывала больших, противных красных червей, когда те вышли. Даже пузырёк с лекарством ещё сохранился. Я достал пузырёк из-под маминого шкафа. Прочил по слогам: “Ски–пи–дар”. Точно Скипидар, вспомнил я название. Открыл пузырёк, понюхал, точно он, противный запах.

– Сейчас мы тебя лечить будем! – уверенно произнёс я.

Взял пузырёк и несколько капель накапал в кашу, перемешал, попробовал на вкус. Ничего есть можно, противно правда и немного горьковато. Ну, нечего вроде, лекарство и должно быть таким, что это за лекарство, если его есть хочется. Правда баба Домна, тогда мне на кусочек сахара капала и какую- то молитву читала, и сразу, когда я проглотил, велела стакан воды выпить. Видя, что я пробую кашу, да приговариваю: “Ешь, зайка кашу, мишка тоже ест её!” Алёнка взяла ложку каши и сразу съела её, потом бросила ложку и начала плакать и плеваться. Я дал ей из кружки воды, она выпила её залпом. И начала плакать ещё сильнее, слёзы уже ручьём текли по её глазам. Я подсунул ей стакан молока, она опять отодвинула его и показала на кружку. Опять зачерпнул из ведра кружку воды и поставил на стол. Она, молча, осушила её. Немного погодя села на горшок и надула половину горшка. Потом сама легла на кровать и сразу уснула. Я сидел и смотрел, как она спит и вздрагивает во сне. Только сейчас я вспомнил, что не обедал. Мне, так хотелось есть, что я за милую душу, съел холодные щи. Я даже не помыл за собой посуду, сел на кровать у сестрёнки, и начал смотреть на неё. Лицо у Алёнки, порозовело, капельки мелкого пота выступили на лбу. Дыхание стало ровным, спокойным. Она уже не вздрагивала. Положил руку на лоб. Он был слегка влажный и холодный. Я лёг рядом, обнял сестрёнку и не заметил, как уснул.

Пришедший с работы отец увидел следующую картину. Сестрёнка в шапочке с заячьими ушками сидит на горшке возле кровати в одной руке держит кусок ржаного хлеба во второй морковку рот её, что-то усиленно пытается прожевать. «Нянька» спит на кровати. Одна рука у него заброшена под голову, вторая вытянута вдоль туловища, перевязана окровавленным носовым платком. Увидев отца, сестрёнка разжала один пальчик и вместе с хлебом поднесла его к губам и еле слышно, что-то пролепетала. Что означало:

– Тише! Тише!

Отец в испуге прошёл дальше к столу. На столе почти не тронутая каша. Беспорядочно брошенная ложка, вокруг разбросано её содержимое. Стакан с молоком. Пустая кружка и грязная тарелка, между ними куски хлеба и пузырёк скипидара. С дверей маминого шкафа торчит одежда. У бельевого шкафа окровавленный носовой платок, засохшие капли крови на полу. На бельевой веревке, протянутой у печки, сохнут собранные в кучу трусы. Пол весь в пятнах после плохо протёртой мочи. Растерянность отца прервал детский лепет сестрёнки. Она сделала своё дело и звала на помощь. Отец помог ей. Она села за стол и продолжила жевать хлеб с морковкой. Отец подсел к ней: