Очнулся я от крика сынишки, схватил худенькое, извивающееся в конвульсиях тельце и прижал к себе, изо всех сил борясь с нарастающим ужасом в сознании сына, стараясь ослабить его воздействие и успокоить. Мне удалось ослабить начало приступа и в том, что я не довел дело до конца, виновато мое неумение. Как я понимаю теперь, мне нужно было поставить между нашими сознаниями гасящий обратную связь фильтр. А так ужас захлестнул и меня, смяв волю.

В Иннокентьевку я приехал рано утром и два часа мотался по улицам. Наконец получил ответ: умерла Ефросинья Дмитриевна. Три года назад. Я метнулся в Вершино-Рыбное, потом в Ивановку, потом в Партизанское, и везде отвечали одинаково: Не знаем. Нет у нас таких.

Когда я потерял всякую надежду и клял на чем свет стоит Советскую власть и партию, выведших под корень всех людей, обладавших древним знанием, ко мне подошла женщина средних лет и посоветовала заехать в деревушку со странным названием «Ной», находящуюся всего в шести километрах в сторону от Партизанского.

Деревушка, по ее словам, представляла собой всего одну, тянущуюся вдоль дороги, улицу и заблудиться в ней было невозможно. Мне следовало отсчитать четвертый дом по правую руку от начала и спросить Катерину Ивановну.

Поблагодарив женщину и почти не надеясь на успех, я все же сделал так, как мне посоветовали. В небольшом и опрятном домике не было никого и на мой стук никто не откликнулся. Убедившись, что во дворе нет собаки, я отворил калитку, пересек маленький дворик и заглянул в огород. В огороде окучивала картошку худенькая, модно одетая девица в джинсах, легкой блузке и белой косыночке, закрывающей голову от солнца.

– Девушка! – позвал я. – Скажите, где можно найти Екатерину Ивановну?

Услышав мой голос девушка выпрямилась и повернула ко мне голову. Невольно оторопев, я смотрел на темное старческое лицо с удивительно светлыми глазами. Во мгновение ока девушка превратилась в сухонькую, стройную старушку.

– Я Екатерина Ивановна. – сказала она, потирая руками поясницу. – Какое у тебя ко мне дело, молодой человек?

Запинаясь, я изложил свою историю. Екатерина Ивановна внимательно выслушала меня и долго молчала, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, затем подняла на меня свои светлые глаза.

– Давно не занималась таким делом. Нынешняя молодежь не верит в бабушкины заговоры. Ты, паренек, поди тоже не веришь?

– Когда припрет, так не только в бога, а и в черта поверишь, Екатерина Ивановна! – вырвалось у меня.

Она усмехнулась.

– Вижу, паренек. Чувствую твою тревогу. Весь идешь красными сполохами. Ты вот что. Вези своего парнишку сюда. Приезжайте дня на три. Сама я никуда ехать не могу. Хозяйство.

Я согласился и как на крыльях полетел домой в Уяр, терзаясь попеременно то надеждой, то сомнениями. Сборы были недолгими и уже к пяти часам вечера мы с сыном снова были у Екатерины Ивановны. Баба Катя, как она попросила себя называть, поселила нас с сыном в чистенькой боковушке, накормила по-деревенски и после захода солнца приступила к лечению. Что это было? Я не знаю, как можно объяснить обычному человеку.

Баба Катя поставила Володю перед собой и несколько минут пристально глядела на него, шевеля губами и что-то бормоча про себя. Затем она провела руками над головой сына, не касаясь тела, сбрасывающими движениями опускала кисти рук вниз, тихонько приговаривая:

– Сильно напугался, парнишечка. Сильно… Ишь, как чернота прет – пробивает! Да не бойся, Володенька! Мое лечение боли не приносит. Баба Катя укольчиков не ставит. Все ладно будет. Сполохи…

Она говорила еще что-то, но я не понимал, что она говорит и потому постепенно перестал вслушиваться в журчащий, успокаивающий голос. Что я видел? Свет в комнате включен не был и я отчетливо различал в сгущающемся сумраке два силуэта: Володин и бабы Кати. Облачко, светящееся вокруг тела сына, было тусклым. По нему бежали темные тревожные полосы, разрастались бесформенными кляксами. Изредка пробивало красным. «Сполохи» – вспомнились мне слова бабы Кати, значит, она тоже их видит?