В общем, я увлёкся. Чертежи у меня получались. Отец одобрительно кивал, мама повторяла, что я умница.

Пролетели несколько месяцев. Отец поверил, что я стану со временем инженером-конструктором, а я – в собственный неожиданный талант.

И вдруг всё оборвалось, вернее, сорвалось – наподобие рыбы с крючка.

Мне стало скучно. Свет настольной лампы, шорох карандаша и стирательной резинки, запах ватмана, грифельная грязь и чужие фамилии, которые я скрупулёзно выводил в нижнем углу листа, в один миг осточертели.

Не сказав отцу, я неделю по вечерам допоздна гонял в футбол, а придя домой, принимал душ, ужинал и заваливался спать. К листам с чертежами я не притрагивался. Мне было непонятно, зачем я вообще этой мурой занялся.

Отец терпеливо ждал моего раскаяния, но не дождался. Я делал вид, что здесь ни при чём, и ушёл с головой в дворовые пацанские дела.

Лишь раз за ужином отец насмешливо заметил:

– Видел, как ты жаришь головой по мячу. Мозги ещё не вышибло?

Кстати, меня уже злили его улыбочка свысока и как бы терпеливое снисхождение. Поэтому я ляпнул:

– Мозги – нет. А желание пахать за других – отбило напрочь.

Отец встал из-за стола и спокойно констатировал:

– Ну и зря. Бездельником быть легче, только глупо, – и добавил, словно про меня забыв: – Спасибо, Валя. Вкусная капуста. Люблю твою стряпню, чес-слово!

После «чес-слово» обычно добавлялось: «Куда крестьянину податься? Здесь поят, кормят и не забывают. Житуха – самый коленкор».

А меня, одиннадцатилетнего паразита, всё это начинало раздражать. Ещё меня смешило, когда отец тянул горячий чай из своей огромной фаянсовой кружки. У него при каждом глотке вжимались щёки и бессмысленно округлялись глаза.

Я пытался повторить выражение его лица утром или вечером за чаем. Но у меня не получалось. Отец походил на клоуна, а я на пьяного деда Степана, его отца.

Чёрт знает что! Зоопарк! Дешёвка!

Зачем я этим занимался, не знаю. Наверное, физический рост связан с временным оглуплением мозга. То есть сам растёшь, а других опускаешь ниже и радуешься тому, как они мельчают в твоих глазах.

Несмотря на мой дворовый футбольный балдёж, отец увлечение спортом принимал хорошо. В юности он был спринтером-легкоатлетом. Мама часто показывала мне небольшую чёрно-белую фотку, на которой 22-летний отец бежал какую-то короткую дистанцию. У него было злое напряжённое лицо, бицепсы на руках и развевающиеся волосы. Вернее, чуб. Тот отец-спортсмен мне нравился.

На платяном шкафу у нас в квартире стояла мраморная статуэтка пятигорского орла на скале. Это был отцовский приз за победу на Всесоюзной спартакиаде. Было странно, что сам отец мне о лёгкой атлетике никогда не рассказывал. Но к спорту приучал. Во-первых, водил в заводской Дом спорта. Во-вторых, брал на заводской стадион «Локомотив» летом, чтобы я посмотрел игры в волейбол, футбол и городки. В-третьих, зимой по выходным устраивал лыжные прогулки в Кузьминском лесу с мамой и со мною. В-четвёртых, постоянно ходил со мной зимой на каток с клюшкой и шайбой. В-пятых, два раза возил меня – правда, неудачно – на приём в хоккейную школу ЦСКА.

Ну и дарил мне то коньки, то хоккейный шлем с вратарской маской, то клюшку, то мяч. Учил смолить лыжи и правильно подбирать к ним мазь.

То есть благодаря отцу я рос спортивным парнем. По сути, готовым к соперничеству в жизни. Я хотел быть первым, ещё не зная, в чём именно.

– В четверг едем на хоккей СССР – ЧССР в Лужники. Увидишь, как это красиво.

Я обожал отца, услышав о поездке на матч. Там будет вкусное мороженое в хрустящем вафельном стаканчике, наши в красном и чехи в синем, белый сверкающий лёд, холод от ледовой коробки и дружный ор с трибун. Могучая музыка государственного гимна, огоньки табло, живые Петров – Михайлов – Харламов и скрежет коньков.