Но почему я　так ненавидел греческий, которому меня пытались обучать с　раннего детства? Этого я　понять не　могу. Латынь я　любил, хотя и не ту, которой обучают в начальных школах, а　уроки так называемых грамматиков[2].

Начальное　же обучение чтению, письму и　счету тяготило меня не　меньше греческого. Откуда это, как не от　греха и　житейской суетности, от　плоти и　дыхания, «которое уходит и не　возвращается» (Пс. LXXVII, 39) – Это начальное обучение, благодаря которому я　обрел возможность читать и　писать, было, конечно же, лучше и　надежнее тех уроков, на　которых меня заставляли учить о　скитаниях какого-то Энея, забывая о　своих собственных, плакать над Дидоной, покончившей с　собою из-за любви, в то время как сам я, несчастный, умирал на　них для Тебя, Господи, любовь Моя.

Воистину, жалкое зрелище: оплакивающий Дидону, умершую от　любви к　Энею, не　оплакивает себя, умирающего из-за отсутствия любви к　Тебе, Господи, светоч сердца моего, хлеб души моей, сила ума моего, лоно мысли моей. Яне любил Тебя и　изменял Тебе, и　гул одобрений сопровождал изменника. Дружба с　этим миром – измена Тебе; ее　приветствуют и　одобряют, и　люди стыдятся быть не　такими, как все. Итак, я не　плакал об　этом, а　плакал о　Дидоне, «угасшей, ушедшей к　последним пределам»[3], – я, шедший сам за　последними творениями Твоими, покинувший Тебя прах, идущий к　праху. Я　опечалился бы, если　бы у　меня отняли эту книгу, печалившую меня! И　такие-то глупости почитаются более почетным и　высоким образованием, чём обучение чтению и　письму! Господи, да прозвучит сейчас в　душе моей правда Твоя: да не　будет! Гораздо выше, конечно, простая грамота. Я　скорее готов позабыть про мытарства Энея, чем разучиться читать и　писать. Над входом в　школы грамматиков свисают завесы, но　это не　знаки почтенных тайн, а　стыдливое прикрытие заблуждений. Пусть не　возмущаются они, услышав эти слова: я их　уже не　боюсь, исповедуясь Тебе, Боже, в　том, чего жаждет душа моя; мне приносит успокоение, когда, осуждая злые пути свои, я　прилепляюсь к　Твоим благим путям.

Пусть　же умолкнут возмущенные крики продавцов и　покупателей литературной премудрости; ведь если спросить их, правду　ли сказал поэт, что Эней некогда прибыл в　Карфаген, то те, кто попроще, ответят, что не　знают, более　же сведущие определенно скажут, что – нет. Но　если я　спрошу, сколько букв в　имени «Эней», все, обучавшиеся грамоте и　счету, ответят правильно, в　соответствии с　принятым у　людей значением букв и　цифр. И　если я　задам им вопрос, что причинит им в　жизни больше неудобств: забвение грамоты или поэтических басен, то разве непонятно, что ответит любой здравомыслящий человек? Таким образом, я　грешил уже тем, что предпочитал пустые россказни полезным урокам, а　точнее – любя первые и　ненавидя последние. Один да один – два; два да два – четыре. Господи, как ненавидел я　эту волынку! И　сколь сладостным было для меня это зрелище: деревянный конь, наполненный воинами, горящая Троя и «тень Креусы самой»[4].

Но почему ненавидел я　греческую литературу, где подобными баснями пруд пруди? Кто в　этом деле искуснее Гомера? А　между тем, хотя в　своей суетности он　столь сладок, мне, отроку, он　был горше горького. Я　полагаю, что и　Вергилий будет противен греческому юнцу, если его будут принуждать изучать Вергилия также, как меня – Гомера. Трудности, обычные при изучении чужого языка, были желчью, полившею мед греческих баснословии. Я　еще и　слова не　мог понять по-гречески, а от　меня уже требовали, чтобы я　заучивал их, и　грозились суровыми карами. Ведь младенцем я не　знал и　латыни, но　выучился ей на　слух безо всякого страха и　мучений от　кормилиц, шутивших и　игравших со　мною, среди ласковых речей, веселья и　смеха. Никто не　принуждал меня, кроме собственного моего сердца, понуждавшего рождать зачатое, что было　бы невозможно, не　выучи я, не на　уроках, а во　время бесед, тех слов, при помощи которых я　мог сообщить другим свои мысли. Поэтому ясно, что для изучения языка свободное любопытство куда важнее, чем грозная необходимость. И　первому, по законам Твоим, всегда преграждает путь второе; по тем Твоим законам, Господи, которые управляют и　учительской линейкой, и　искушениями праведников; по которым надлежит проливаться спасительной горечи, дабы отвратила она нас от　смертоносной сладости, уводящей от　Тебя.