Но почему его хвалили иначе, чем, скажем, возницу или циркача, прославленных народной любовью? Слава его была серьезной и　степенной, а　именно о　такой я и　мечтал. Сам я　похваливал иных актеров, но　предпочел　бы скорее полную безызвестность, даже хулу, чем такую славу, такую любовь. Что за　странные у　души мерила любви! Почему я　люблю в　другом то, от　чего　бы сам наотрез отказался? А　ведь мы　оба – люди! Понятно, что можно любить лошадь, не　желая стать лошадью, но　актер-то – человек. Что же, мне нравится в　другом человеке то, что в　себе самом ненавистно? Великая тайна – человек, у　которого Тобою «волосы на　голове все сочтены» (Мф. X, 30). Впрочем, легче счесть волосы его, чем чувства и　влечения сердца.

Что　же до　Гиерия, то я　хотел　бы стать таким оратором, как он. Я　заблуждался в　гордыне своей, был «колеблющимся и　увлекающимся всяким ветром учения» (Еф. IV, 14), и　скрыто было от　меня руководство Твое. Ибо по правде я　больше любил не　его искусство, а ту славу и　похвалы, которые он　получал, и　если　бы за то　же самое его ругали и　презирали, я, пожалуй, также отвернулся　бы от　него. Вот какова душа, не　прилепившаяся к　непреложной истине. Ее　несет и　кружит, швыряет с　места на　место бурный вихрь слов и　суждений, застилающих от　нее ясный свет истины. Мне казалось тогда очень важным, чтобы книга моя стала известна этому человеку. Его одобрение значило для меня очень много, неодобрение　же могло разбить мое суетное, неприкаянное сердце. Но в то　же время, мысленно возвращаясь к　написанному, я　приходил в　восторг от　своей работы и не　нуждался при этом ни в　чьих похвалах.

Я воспарял к　Тебе и　падал, ибо «Ты противишься гордым» (I Пет. V, 5). А　что может быть большей гордыней, чем полагать себя единосущным Тебе? Я　видел, что природа моя изменяема, поскольку стремился к　мудрости затем, чтобы измениться к　лучшему; а　коли так, то я　дерзнул вообразить, что изменяем и Ты. А　потому я и　падал, и　носили меня продувные ветра. Я, «плоть, дыхание, которое уходит и не　возвращается» (Пс. LXXVII, 39), скитался среди призраков того, чего нет ни в　Тебе, ни во　мне, ни в　телах. Я　вопрошал у　своих сограждан, верных чад Твоих, кощунствуя и　пустословя: «Почему заблуждается душа, сотворенная Богом?» Я не　осмеливался спросить: «Почему заблуждается Бог?», но　готов был скорее допустить эту мысль, чем признать, что сам я, изменяемый и　преходящий, добровольно сбиваюсь с　пути, караясь заблуждением.

Мне было где-то между двадцатью шестью и　двадцатью семью годами, когда я　закончил этот труд, изобилующий моими фантазиями и　телесными образами, чем шум наполнял уши сердца моего. Я　прислушивался, стараясь уловить мелодию истины, звучавшую в　глубинах души моей. Я　думал о　прекрасном и　соразмерном, желая услышать Тебя, дабы «радостью радоваться, слыша голос жениха» (Иоан. III, 29), но не　слышал, ибо заблуждение мое громко звало меня и　увлекало наружу. Ты не　давал мне услышать радость и　веселие, и не　радовались кости, Тобою сокрушенные (Пс. L, 10).

И много　ли пользы было мне в　том, что в　свои двадцать лет я　был единственным из　учеников, кто смог прочесть и　понять «Десять категорий» Аристотеля? А　ведь мой наставник и　многие другие, мужи весьма ученые, превозносили эту книгу до　небес, и я　мечтал о　ней, как о　чем-то великом и　божественном. Беседуя по прочтении ее об　этих категориях с　другими, я　узнал, что самостоятельно постиг то, что другим далось с　большим трудом, после многих объяснений и　даже рисунков на　песке. Мне　же показалось, что книга достаточно ясно толковала о　субстанциях и их　признаках, например: человек-качество; его рост – количество; он　чей-то брат – отношение; он　находится там-то – место; он　родился тогда-то – время; он　стоит или сидит – положение; он с　оружием и в　обуви – обладание; он　делает или претерпевает то-то – действие. Под эти десять категорий можно подобрать уйму примеров. И　что, какая в　них польза? Насчет пользы не　скажу, а　вред определенно был, ибо полагая, что десятью категориями охватывается все вообще, я и　Тебя, Господи, простого и　неизменного, силился рассматривать в　качестве субъекта Твоих　же величия и　красоты, как будто речь шла о　телесных атрибутах, тогда как Твое величие и　Твоя красота – это Ты　сам. Тело　же само по себе ни　велико, ни　прекрасно. Ложью были мои мысли о　Тебе, жалким вымыслом, а не　блаженною крепостью Твоей. Ибо Ты　повелел, и　стало: «терние и　волчцы» произвела мне земля, и «в поте лица» своего ел я　хлеб свой (Быт. III, 18,19).