Теперь, Господи, все это уже позади; время залечило рану мою. Позволь　же приблизить слух сердца моего к　устам Твоим и　услышать от　Тебя, непреложной Истины, почему слезы столь сладостны несчастным? Или Ты, вездесущий, сторонишься наших бед? Ты　пребываешь в　Себе, нас　же кружит вихрь испытаний. Но, однако же, стенания наши достигают слуха Твоего. Так почему посевы горестей наших дают сладкие всходы, почему находим мы　отраду в　стенаниях и　плаче, вздохах и　сетованиях скорби? Возможно, потому, что надеемся при этом быть услышанными Тобою? Но　для этого существуют молитвы, в　которых ясно выражается это желание. Нет, не　затем я　плакал об　умершем друге, и не　надеялся я, что он　оживет: я　просто скорбел и　плакал. Меня постигло несчастье, и　оставила меня радость моя. И　слезы мои были горьки, и　радовали лишь потому, что опротивело все, что прежде было источником наслаждений.

Зачем говорю я об　этом? Сейчас ведь время не　сетований и　жалоб, а　исповеди перед Тобою. Я　был несчастен, как несчастна всякая душа, прикованная страстью к　смертным предметам; она терзается, когда их　теряет, чувствуя, сколь была бедна, когда обладала ими. В　таком состоянии пребывал я　тогда, и　горько плакал, в　самой горечи находя успокоение. Я　был несчастен, но　несчастная жизнь моя была мне все　же дороже моего дорогого друга. Я　готов был изменить ее, если　бы это могло вернуть мне друга, но не　готов был расстаться с　нею ради него. Я　не уверен, что готов был　бы поступить так, как, говорят, поступили Орест и　Пилад (если это только не　выдумка), которые предпочли умереть вместе, лишь　бы только не　жить один без другого. Я　же переживал нечто иное: как ни　тяжела была мне жизнь, как ни　тягостна, но　еще более страшила меня смерть. И, думаю, если　бы еще больше любил я　его, еще сильнее ненавидел　бы смерть. Порою мне казалось, что вскоре погибнут все: не　пощадила　же смерть такого прекрасного человека! Так, вспоминаю, думалось мне тогда.

Вот, Господи, душа моя, вот сердце мое; призри, Боже, надежда моя, упование мое, очисть и　направь на　путь истинный, ведущий к　Тебе, «извлеки из　сети ноги мои» (Пс. XXIV, 15). Да, я　дивился тогда, что друг мой умер, а　остальные – живут; и　еще больше удивлялся я　тому, что живу я　сам, который был как　бы частью его; хорошо сказал кто-то о　друге своем, назвав его «дорогой половиной души своей»

[11]. И　мне казалось, что у　нас с　ним была одна душа в　двух телах: потому-то и　стала мне противна жизнь, что не　хотел я　жить наполовину, потому-то и　страшила смерть, что казалось мне, пока я　живу, и　друг мой еще не　совсем мертв.

О, безумие, не　умеющее любить человека так, как подобает любить человека! О, глупость, не　знающая меры участия в　страданиях человеческих! Я　страдал, вздыхал и　стенал, проливал слезы и　печалился. Я　носился с　измученною душою своею и не　знал, куда ее　пристроить. Ни　прохладные рощи, ни　театральные зрелища, ни　музыка, ни　изысканные пиры, ни удовольствия чувственной любви, ни　книги не　помогали душе моей; ни в　чем не　находила она успокоения. Все тяготило ее, все было ненавистно, кроме стонов и　слез. Я　знал, что за　исцелением надлежало обратиться к　Тебе, Господи, знал, но не　обращался, да и не　мог обратиться, ибо не　имел тогда твердого представления о　Тебе: ведь не Ты, а　Твой призрак был тогда для меня богом. И　когда я　силился направить душу по этому пути, она, теряясь в　пустоте, вновь возвращалась ко　мне и　вовлекала меня в　свое несчастье. Ибо куда душе моей уйти от　себя? Куда мне самому уйти от　себя? Куда идти, чтобы не　встретиться с　собою? И　все　же я　бежал из　отечества, где слишком многое связывало меня с　умершим. Я　покинул Тагасту и　переехал в　Карфаген.