– В моем положении есть одна сложность. – Шорохов вопросительно смотрел на Ликашина. – В Таганроге комендантский час. Я приезжий. Поздно будет, и до гостиницы не дойдешь. Патрульные остановят.

– Остановят, – удовлетворенно согласился Ликашин. – Но, идя со мной, никому ничего объяснять не придется. Мои полномочия тоже значительны, – помолчав, он добавил: – Хотя и не распространяются до Парижа.

«А Мануков и тебе не безразличен, – подумал Шорохов. – Настолько, что предо мной ты корежишься. Давай, давай… Но почему?»

Это был зал с рядами кресел, занятыми весьма изысканно одетой публикой. В глубине зала, на эстраде, стоял высокий и стройный офицер в черном мундире с ярким, как капля свежей крови, крестиком ордена Святого Владимира на груди.

Пройдя по проходу между рядами почти до середины зала, Ликашин остановился. Впереди были свободные кресла, но дальше он не пошел. Жестом подозвал Шорохова.

От эстрады доносился ломающийся в страстном напряжении голос:

– …Поймите, что это не революция! То, что происходит в России, началось в Германии, и оттуда идет дальше. Это хаос и тьма, вызванные войной из своих черных подполий. Обманщики и лжецы выдают злейшую тиранию за порыв к свободе русского народа. Это безбрежный хаос. Бесформенный, всепроникающий бунт…

– Златоуст, – Ликашин горячо дышал в ухо Шорохову. – Не жалеете, что я вас сюда привел?

– Нет, конечно.

– …Каждый отдельный француз, англичанин, американец, итальянец, швед, индус и кто бы то ни было! – доносилось от эстрады. – Пусть ваши правительства дадут оружия и деньги. Вы, люди, дайте самих себя…

– А вы мне нравитесь, – обняв Шорохова за талию и все так же горячо дыша ему в ухо, продолжал Ликашин. – Есть в вас, знаете, устойчивость. Это сейчас не у всех. Да-да, вы не спорьте.

– …Вы, кто силен и не устал, идите на помощь людям, гибнущим в России…

Снова послышался шепот Ликашина:

– Я, конечно, мог бы вам поспособствовать в Земском союзе. Но – мелочь, пустяк. Забудьте. Давайте еще послушаем.

– …Перед организованной и твердой силой они падут бесшумно, без выстрела. Их просто не станет. Они исчезнут, растают, как тает тьма перед светом…

– Златоуст, – повторяет Ликашин. – Я вам о Леониде Андрееве говорю, знаменитом литераторе. Эти слова он написал. Обращение к цивилизованным странам. А все остальное тут – мишура. Для убогих и сирых. Духом, конечно. Да, мой друг, да… Но пойдемте. С утра на ногах. А годы не мальчишеские. Не железный. И достаточно. Засвидетельствовал почтение. Точней – за-сви-де-тель-ство-вался. Даже скажу: покрасовался. Дуб, мол, крепок еще. Не свалился. Я ведь к себе всегда с иронией… Многие считают – признак ума… Пойдемте. Так будет солидней…

«Пойдемте, так пойдемте, – думал Шорохов, послушно следуя за Ликашиным. – Главное – завтрашний день. Народ там будет не такой, как эти два болтуна. Рюмкой водки никого там не купишь…»

– Наше предложение не на день, не на два и не на месяцы. Позволим себе сказать – на годы.

– Прочное дело. Куда как лучше.

– Рад, что вы так считаете…

Комната в особняке Американской военной миссии, где происходит разговор, невелика. Всей мебели – обтянутая красным шелком кушетка, белый круглый столик на гнутых ножках, два белых стула. Собеседник Шорохова: розовощекий лысый мужчина, коренастый, мускулистый, в офицерском мундире без погон. Говорит неторопливо, с долгими перерывами и так, словно вслушивается в звук произносимых им слов. Своей должности, фамилии не называет. Представляется: «Федор Иванович». Выговаривает это с некоторой старательностью. «Липа», – решает Шорохов.