Но как бы то ни было, этот старик, надзиравший над библиотекой кастильо Ибн Эзра, привлекал каноника едва ли не сильнее, чем сама библиотека. Невольно возникало ощущение, что Муса, спокойно восседающий в подушках, пребывает вне времени, выше времени, – говорят, что истинная мудрость тоже неподвластна времени. В иные минуты дону Родригу, пятидесятилетнему мужчине, казалось, что Муса лишь немногим старше его, а иногда – что он старше на тысячу лет. Блеск, светившийся в спокойных, чуть насмешливых глазах Мусы, одновременно завораживал и смущал слушателя. И все-таки дон Родриг, разговаривая с этим человеком, чувствовал себя свободнее, чем в беседах с подавляющим большинством христиан, наивно преданных вере.

Он рассказал Мусе об академии, которую учредил. Само собой разумеется, его скромное начинание даже сравнить нельзя с мусульманскими «домами мудрости», и тем не менее он приложит усилия к тому, чтобы познакомить христианский Запад с арабской мудростью, как и с языческой мудростью древних.

– Не подумай, о премудрый Муса, – с жаром убеждал дон Родриг, – будто сердце у меня недостаточно широкое. Я распорядился перевести Коран на латинский язык. Даже неверные – как иудеи, так и мусульмане – трудятся в моей академии. Если позволишь, я приведу к тебе кого-нибудь из своих учеников, и пусть он тоже удостоится беседы с тобой.

– Так и поступи, высокочтимый дон Родриг, – любезно ответил Муса. – Приводи ко мне своих учеников. Только посоветуй им проявлять осторожность. И сам будь осторожен!

И он указал еще на одно изречение, начертанное на стене. Оно опять-таки было заимствовано из Священного Писания, на этот раз из Пятой книги Моисеевой: «Проклят, кто слепого сбивает с пути!»[39]

Когда дон Родриг прощался с владельцем кастильо (это произошло гораздо позже, чем входило в первоначальные намерения гостя, в итоге засидевшегося неприлично долго), он в шутку сказал:

– Мне надлежало бы досадовать на тебя, дон Иегуда. Ты едва не вынудил меня преступить десятую заповедь. Я, правда, не возжелал ни дома твоего, ни ослов, ни слуг и служанок твоих, однако опасаюсь, что возжелал твоих книг.

Старшина общины, дон Эфраим, явился к Иегуде, чтобы побеседовать о делах альхамы.

– Как и ожидалось, – начал он, – слава твоя и блеск стали благословением для всей общины, но вместе с тем привели к новым притеснениям. Зависть к твоему высокому рангу поджигает ненависть, кою питает к нам архиепископ, сей нечестивец, сей Исав[40]. Дон Мартин снова вытащил на свет божий один пергамент, провалявшийся в пыли целых шесть лет, – это постановление кардинальской коллегии, и там предписано, чтобы не только сыны Эдома[41], но также и дети Авраамовы выплачивали десятину церкви. Шесть лет тому назад благородный альфаким Ибн Шошан – да пребудет благословенна память праведника! – сумел отразить натиск попов. Однако ныне, возомнил нечестивец, пробил час расплаты. Он направил в альхаму послание, полное угроз.

Дон Иегуда хорошо понимал: речь в данном случае идет не только о деньгах. Если спор о десятине будет решен в пользу церкви, под угрозой окажется главная привилегия евреев – подчиняться непосредственно королю. Если церковь одержит победу, между еврейской общиной и королем будет стоять архиепископ. В душе дон Иегуда не мог не признать, что опасения дона Эфраима насчет архиепископа далеко не беспочвенны. Дон Мартин – близкий друг короля. И уж конечно, ему со всех сторон нашептывают, что неправое возвышение Ибн Эзры (назначить еврея на столь высокую должность – большой грех) можно хоть как-то загладить, наконец-то принудив евреев платить десятину церкви.