Вдруг зеваки из первого ряда – в основном хозяйки с набитыми сумками из мешковины – подпрыгнули от изумления. Они не верили своим глазам: мертвый пошевелил пальцем. Или, по крайней мере, многим так показалось, и они радостно вскричали:

– Пальцем пошевелил! Чудо! Чудо!

Сердце у Христа из Эльки екнуло. Не прерывая молитвы, он открыл один глаз и искоса глянул на скрещенные на груди руки покойника. И почувствовал, будто его поднимают над землей за длинные назарейские космы. И вправду! Мертвец двигал руками! Свершилось то, о чем он мечтал все время, что проповедовал Евангелие в честь своей обожаемой матушки.

Он воскресил мертвого!

Аллилуйя! Благословен Царь Царей!

И все же, когда покойник продрал глаза, медленно-премедленно сел на земле и ошарашенно осмотрелся, – женщины вокруг плакали, били себя в грудь и голосили «чудо! чудо!», – одного взгляда на блестящие зрачки воскрешенного ему достало, чтобы понять: таких глаз не бывает у того, кто вернулся из сернистой смертной тьмы. Он догадался о розыгрыше за секунду до того, как горе-Лазарь, не в силах больше сдерживаться, вскочил на ноги и расхохотался во все горло, обнимаясь с дружками.

Свидетели кощунственной выходки сперва возмутились неподобающим шуточкам бессовестных забойщиков, готовых и родную мать облапошить, но потом стали потихоньку тыкать друг дружку в бок и прыскать. Даже некоторые дамы, минуту назад заливавшиеся горючими набожными слезами, присоединились к остальным и нахваливали шутку. Все потонуло в нелепой какофонии хохота, всхлипов и зычного сморкания. Всеобщее веселье достигло даже самих апостолов, которые старались сохранять серьезный вид, отворачивались и прикрывали ладонями рты, не давая пробиться наружу непростительному взрыву смеха, клокотавшего и сотрясавшего их изнутри.

Христос из Эльки, не опустив руки с распятием, замер на несколько бесконечных мгновений. Словно окаменел. Потом поморгал, будто желая спугнуть хлопаньем ресниц нечестивую действительность, и повел себя, как всякий человек, чья гордость оказалась уязвлена. Лицо его исказилось гневом, и, ругая на чем свет стоит треклятых фарисеев, смеющих издеваться над святым учением Божиим, он развязал пеньковый шнур на поясе и напустился с ним на забойщиков. Те, не переставая гоготать, кинулись в ближайший переулок, уставленный мусорными баками и увешанный бельем на проволоках, и исчезли – наверняка в недрах какого-нибудь кабака.

Апостолы струхнули. Они никогда не видали Учителя таким. В него словно вселился дьявол. Пока народ разбредался по домам, проповедник присел на каменную скамью перевести дух. Черные глаза полыхали бешенством. Душу саднило. Даже туника и плащ из тафты драли кожу, словно власяница. Вот он, час испытаний, когда сильно искушение послать все к лешему. Он откинулся назад и, уставив взгляд в невидимую точку, принялся ковырять в носу то указательным пальцем, то мизинцем – этому занятию он неосознанно, но старательно предавался в минуты тягчайшей духовной тревоги. Лицо при этом начинало лучиться блаженством.

Прошло несколько минут с тех пор, как он испил «горькую чашу поругания», – так он называл розыгрыши, жертвой которых то и дело становился, – и Христос из Эльки, все еще не изымая пальцев из носа, вдруг встрепенулся, будто от ангельского подзатыльника.

Со скамьи он огляделся, пытаясь понять, где находится, обтер пальцы о тунику, вскочил на ноги и зашагал к бару на углу, откуда доносилось (теперь он ясно слышал слова) мексиканское корридо о славных подвигах Семи-Лиг, любимого коня Панчо Вильи