Тем более музыка – висит в воздухе, скажем, Скарлатти, все ласково слушают Скарлатти, могут даже понятия не иметь, когда он жил на свете и не псевдоним ли, случаем. С музыкой все ясно – вот она висит в воздухе, существует отдельно, значит – искусство. С прозой все не так: какого Лукиана ни возьми, сразу надо вписать его в общий строй последовательной истории, ввести в непременный обиход, желая немедленно иметь от него конкретные уроки впрок для собственной жизни.

Здесь есть повод сказать о том, что-де если взять язык искусства: музыки, живописи, скульптуры, и язык их описания, то – художников анализируют не красками, скульпторов не критикуют, вырубая новые скульптуры; реплики отдельных художников на труды коллег – не критика, а их работа и не в счет. Литература, вот радостное исключение для исследователей: можно цитировать!

В этом есть грубая правда, потому, наверное, все и обернулось так нелепо («литература и искусство»), но это слишком краеугольное основание, чтобы оказывать прямое воздействие и теперь. Все проще и куда скучнее. От прозы людям всегда надо что-то еще, личное и немедленно – как получить ордер на квартиру, да еще и стрельнуть у начальника сигарету. Ей, прозе, отдельно существовать не позволяют.

Но даже и это слишком общо, все еще проще: человек ведь не рисует всякий день картинки – он их вообще не рисует. Не строит у себя под окном скульптуры. Не пишет музыку. Это – отдельное, есть, но не надо делать самому. Да и как все это входит в жизнь? Человек три секунды поглядит на репродукцию, десять секунд послушает музыку из радиоприемника, раз в год сходит в музей. А говорит – постоянно и уверен, что производить слова умеет. А раз он постоянно переводит жизнь в слова, то вот уже и его личная как бы проза, персональный роман, который он, не дай бог, еще и запишет.

Прозаики, именуемые теперь в печати авангардистами, воспринимаются читателями и критиками плохо. У них получаются тексты, которые публике неудобны – читатель не знает, как к ним относиться («неудобно» – из лексикона зубных врачей: не мешает? – поставив пломбу. Неудобно, мешает, что-то непривычное с прикусом). И это при том, что в большинстве случаев эта проза не имеет отношения к какой-либо серьезной новизне: происходит вполне рутинная работа по оживлению известных методов и форм. Конечно, инерцию таких форм обыграть трудно, можно только догадываться – существуй на свете одни только малые голландцы – как бы сложно было продолжать делать такие картинки живыми.

Но сами основания искусства не меняются ничуть, все по-прежнему, описываются произошедшие события, привычная повествовательность и попытки ее разнообразить, ведя речь чуть-чуть не по прямой. Что-то произошло, надо записать. Проза, значит, это то, что – с той или иной достоверностью и изяществом слога – описывает события, место имевшие либо вымышленные. Вот жизнь, мы ее продумали или придумали, сделали выводы, обсосали и положили на бумажку. Время действия: Past Perfect, прошлое завершенное. С мучительными попытками авангарда придать ей видимость живого существования, перевести в Past Perfect Continuous.

Все это, похоже, входит в состав крови, соответствуя, верно, каким-то ее белым, красным и золотым тельца́м и те́льцам, но сравним прозу с изящными искусствами. По времени. Чему, какому периоду в живописи, скажем, соответствует такая проза? Вряд ли в сравнении можно будет продвинуться дальше начала века. События, персонажи, линия горизонта, такие и сякие цвета, зеленые и лиловые тени. В крайнем случае мы доберемся до модерна, но и то навряд ли. А взять любой глоссарий современного искусства, то найдется куча терминов, обозначающих реальные вещи: объекты, инсталляции, ленд-арт, боди-арт, что уж говорить об отдельных школах – концептуалистах, минималистах и т. д. Каждая из них – иное отношение к предмету своего искусства, другое представление о том, что артефакт есть. Какие аналогии в прозе? Их нет. Речь ведь не о том, чтобы дать подзаголовок «джазовый роман» и регулярно упоминать в тексте саксофонистов, бибоп и