Де Сигуэнса рассматривал «Воз сена» как иллюстрацию к размышлениям пророка Исаии и царя Давида: «Всякая плоть – трава, и вся красота ее как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа: так и народ – трава»; «Дни человека как трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его»[360]. Он видел в этом триптихе предостережение от алчности, жажды земных благ и славы[361].

Знал ли библиотекарь Эскориала нидерландскую песню о том, как Бог сложил, подобно копне сена, все, что есть на свете хорошего, предназначив эту груду добра на общее благо? Известна ли была ему фламандская пословица «Мир – это стог сена, и каждый выдергивает из него сколько может»?[362] Ветхий Завет и фламандская народная мудрость согласны в признании тщеты всяческой суеты. Но если в глазах пророка Исаии и царя Давида «сеном» был народ в сравнении с Богом, то для Босха и его соотечественников «сено» – не народ, а только то, что этот народ старается урвать. Сено – товар дешевый; фламандское слово «hooi» означало одновременно и «сено», и «ничто», а выражение «отвезти сена» значило «высмеять» или «обмануть». Вероятно, из грехов, указанных де Сигуэнсой, Босх имел в виду прежде всего алчность вместе с сопутствующим ей жестокими разочарованиями[363].

Проехав середину картины, медово-золотистая масса сена клонится к правому краю. Но этому противодействуют резко прочерченные линии лестниц и вил. Они выправляют траекторию движения, создавая впечатление, что дышло повернется так, чтобы не прерывалось движение по гребню мирового амфитеатра. Таково же назначение подъема почвы у правого угла.

Мерное движение тех, кто везет и сопровождает воз, напоминает карусель. Воз тянут существа, несущие на шесте отрубленную женскую голову. Обычно их принимают за звероподобных демонов. На самом деле это ряженые карнавального маскарада. Старинные писатели замечали, что демоны Босха – зачастую всего лишь люди в театральных костюмах. Босх использовал впечатления от постановок «Воза сена» – одного из популярных сюжетов тогдашнего театра[364].

Позади воза, вслед за папой римским, похожим на Александра VI, и императором, неспешно, с подобающим достоинством движется под имперским штандартом кавалькада сильных мира сего: король, князья, епископы, дворяне. Элита не участвует в растаскивании блага, но – из великодушия или из гордыни? – не препятствует непотребству простого люда.

Крестьяне и горожане, клирики и монахини вырывают золотистые пучки и остервенело дерутся за сено. Их фигурки «порхают вокруг золотой массы сена простыми, живыми и радостными мазками карминового, розового, голубого и серого»[365]. Есть и среди них такие, кто не кидается в безобразную свалку. Например, семья у левого края картины: отец спит, прислонив голову к ногам жены, а она, держа на коленях спеленутое дитя, сложила руки в молитве. Люди на переднем плане тоже заняты кто чем, не вовлекаясь в безумную потасовку: маленький поводырь удивленно остановился перед открывшейся картиной; цыганка-гадалка предсказывает судьбу нарядной даме, к юбке которой жмется малыш в распашонке; другая женщина подмывает ребенка; вот чей-то вертел с увитой травами кабаньей головой над костром; вот шарлатан-лекарь с пучком соломы в кошеле, устроившись под знаком горящего сердца и саламандры и выложив напоказ свой диплом, нащупывает зуб во рту пациента; рядом шут, с которым заигрывает монахиня из тех, у кого сена вдоволь; а вот и тучный аббат, поднимающий стакан за блага, которыми Господь наделяет тех, кто ему неустанно служит