Москва покрутила их в своем сверкающем промывочном лотке и, не обнаружив золота, выплеснула обратно.

Вокзал, по приездe показавшийся дворцом блистающим, выглядел холодно и неуютно. Высокие потолки, модерновый дизайн, да и все устройство как будто предлагали не задерживаться здесь. Пассажиров было немного, свободных мест полно на скамейках, но от всей этой равнодушной современной красоты и удобств почему-то делалось тоскливее, чем даже просто под пасмурным небом.

Четыре дня назад девчонки были счастливы через край. Вытащив из вагона тяжелую сумку и грохнув ее на асфальт, Настюха растопырила руки, не обращая внимания на обтекающую толпу, завопила своим тоненьким наглым голосом: Ну, столица, смотри у меня! И сделала не сильно приличный жест.

Всю дорогу в поезде Настя составляла раскладки – она ехала заводить свой бизнес, делать карьеру какой-нибудь секретарши в банке или крутой инофирме, или наконец можно было выйти замуж за крутого… выбор был велик, подходило все, что показывали по телеку! Надо было торгануть своей красотой на всю катушку, и что-то из задуманного, не сомневалась Настя ни минуты, очень даже должно было сработать.

Счастливые от свободы, растревоженные новой жизнью, охватившей их со всех сторон, они поселились у Ольги Сюйкиной, Настюхиной однокашницы, третий год уже жившей в Москве. Квартира была на окраине, однокомнатная, Сюйкина обрадовалась, раскричались на лестничной клетке, побежали в магазин – вина накупили, просидели до утра и даже всплакнули раз несколько. Всё вспоминали безмятежную жизнь в привольной Сибири. Ольга ругалась на кризис, на санкции, на иностранцев, сворачивающих бизнес в России, и тут же хвасталась несметными московскими возможностями, блатной работой, легкими и большими заработками, которые были еще год назад, рассказывала случаи, когда человек за полгода поднимался до трехсот тысяч в месяц. Девчонки слушали про московские трудности и не слышали. По сравнению с Белореченском… Если так все плохо, возвращайся, – хохотала Настя, – будешь грибы сушить и на трассе продавать! Катя тоже улыбалась, вспоминая красивые дома, больнично-чистые тротуары в центре, роскошные витрины, потоки машин, в которых совсем не было «жигулей», а еще сверкающие вечерние лимузины, театры, рестораны… и тоже не верила Сюйкиной.

Москва ошеломила, за эти дни они ничего не успели сделать. У них было припасено несколько адресов с недорогими квартирами и куча предложений по работе, но все эти почти за так сдаваемые квартиры оказались липой. Они заехали в одну риэлтерскую контору и прозвонили несколько адресов. По работе даже не звонили. Зато две обзорные экскурсии по всему городу проехали, в ГУМе-ЦУМе были, на Арбате, на Тверской по витринам рты поразевали, на Красной площади гуляли. Настя кайфовала по полной, у нее на радостях расходные деньги кончились и пошли уже отложенные на квартиру. И тут Ольгин хахарь, с кем она впополам снимала квартиру, выставил их за дверь. Трезвый. Без предупреждения. Надоели и все, идите на хрен! Езжайте в свой Мухосранск!

Переложились. Растолкали в дорожные сумки вещи из пакетов и дотащили их до кафе. Взяли чаю, поели холодную курицу-гриль, что покупали в дом Сюйкиной, шампанское открывать не стали. Бутылки теперь только неприятно громко брякали друг о друга и об пол, да оттягивали руки. Снова сели на лавочки. Зал был просторный, длинные ряды новеньких, не порезанных и не ободранных еще кресел стояли в центре, вокруг закрытые на ночь магазинчики, да несколько заведений: трактир, чайхана и бистро.

После часа ночи народ попритих, полицейские пару раз прошли, рассматривая, у кого-то проверили документы. Последний раз встали втроем напротив девчонок, один нагло стал их изучать, другие тоже поглядывали и улыбались между собой. Молодые совсем, лет по двадцать пять. Настя, отвернувшись, достала старые билеты, так, чтобы они видели, повернулась к Кате и, тыча пальцем в билеты, зашептала: