И теперь бессознательно жаждала вновь вернуть его любовь, которую она испытывала – на прочность – к нему, пока он был её и только её жалким калекой с перебитыми крыльями после битвы с Сирингой, и зализывала тогда его раны, а он – её. Наивно думая, что они просто любят друг друга оральным сексом.

Или хотя бы – оживить его привязанность к ней. Вновь привязав его к себе незримыми, но ощутимо толстыми тросами связующего их вместе многострадального прошлого. Которые она столь легкомысленно обрубила своей изменой ему с Пелеем. А затем ещё и полностью вырвала с корнем тот самый кнехт, на который она и набрасывала гашу связующего их общего прошлого после возвращения к ней из летнего рейса. Тем, что забеременела. Не от него. И он тут же это понял. И так страдал от этого в зимнем рейсе. То и дело вспоминая глаза Шарлотты и тут же выворачивая в себе всё то, что ещё хоть как-то могло их вместе связывать. Вращая от неё обоими винтами. Обоих полушарий. Чтобы не покончить с собой от унижения.

Так что теперь все её попытки вновь накинуть на него очередное своё лассо, шантажируя его возможными алиментами и прочими осложнениями в случае их внезапного разрыва приводили лишь к тому, что никто у него на борту уже не подхватывал её выброску и та безвольно скатывалась обратно, громыхая тяжелым оплетённым мячиком её посыла по – ставшей за пол года в рейсе железной – палубе в разделявшее их уже холодное море. Охлаждая её лжеапостольский пыл.

Ибо ни один член экипажа его ладьи лада уже не сочувствовал этой бандерше и тут же рубил с плеча саблями логики все её веревки с крюками вопросов, которыми она один за другим кидала ему в душу, желая хоть за что-то существенное его зацепить, вновь притянуть к себе жалостью, сочувствием или же страхом и боязнью осложнений. И наконец-то уже пойти на абордаж! Всех в нём поизнасиловать, ограбить и продать в рабство. А самых бойких – взять к себе, в свою пиратскую команду. Корабль его Бытия взорвать остатками его же пороха в глубоких трюмах глубочайшего Аполлона. Заронив в него детонатор сомнения. В его способности понять её до самой глубины души.

Или – поджечь бикфордов шнур его сочувствия. Который постепенно и выжгет его же изнутри.

Но что теперь могла сделать её жалкая каперская каравелла рядом с его трехпалубным фрегатом? Лишь получить от него очередное веское ядро его меткого возражения! Ведь недаром же он писал ещё в юности, бессознательно готовясь к подобного рода сражениям с бесподобными нимфами и нереальными нереидами наповал:

«Из раскалённых ртов слов ядра полновесные

Летят, дробя гнилые черепа!

Внутриутробным вирусом сосёт тоска.

И острых чувств гремят компрессоры!»

Пока вся эта жалкая битва ему окончательно не надоест и он не пустит её ко дну социальности единым выстрелом всех пушек со всех трёх палуб: Аполлона, Ганеши и беспощадного Диониса! И во имя отца, сына и святаго духа снимет шляпу с остро отточенным пером литературного таланта. Поставит запятую (ведь смерти нет, а значит, ты не можешь ставить точку! Именно поэтому убивать бессмысленно) и торжественно перекрестится, наблюдая с мостика, как недо битая лоханка её недо-быта медленно пойдёт ко дну – всепоглощающей их тёмной (от безобразия населяющих подобно мятежному океану приматов) социальности.

Ведь когда триединый (Три-стан) стал снова «прививать» ей за ребенка, Фетида спокойно ответила:

– Если ты захочешь от меня сбежать, то я подам на тебя в суд. На алименты.

– И как же ты это сделаешь? – удивился Тристан. От такой наглости.

– Достаточно будет предъявить суду двух свидетелей. Которые подтвердили бы то, что ты жил со мной в течении полугода до момента беременности и по настоящий день. Это могут быть, к примеру, Афина и Гера. Они же, как мои соседки, постоянно тебя тут видели.