– За удачу! – отозвался Михаил и дважды отхлебнул.

Сделав круг, наполовину опустошенная бутылка вернулась к Голощекину.

– То, что осталось, мы с вами допьем после вашего возвращения, – произнес обер-лейтенант, затыкая бутыль пробкой. – А сейчас нам нужно торопиться.

«Хейнкель-111», немецкий средний бомбардировщик, нередко используемый для перевозки парашютистов, стоял на краю поля. Подле него, явно нервничая, топтался коренастый механик и посматривал на часы. Группа парашютистов опаздывала на восемь минут. Не хотелось бы вылетать слишком поздно, ведь отправляться предстояло без сопровождения (десантирование не любит шума), а в последние месяцы русская авиация весьма активизировалась, и существовала вероятность натолкнуться на истребительную эскадрилью русских.

Сам по себе самолет не был «беззубым» – учитывая опыт на Западном фронте, с недавних пор кабина хвостового стрелка была полностью закрыта. Были усилены оборонительное вооружение и бронезащита. Так что под присмотром авиационной пушки и двух крупнокалиберных пулеметов летчики должны чувствовать себя достаточно защищенными.

Увидев подходящую группу, механик сделал шаг навстречу.

– Принимайте группу, – сказал Голощекин.

– Слушаюсь, господин обер-лейтенант! – живо отозвался механик и спустил трап под ноги подошедших парашютистов. – Прошу!

Первым вошел в самолет Тарасюк. Чуть помедлил у самого входа, но уже в следующий миг был проглочен темнотой. Следом за ним взобрались и остальные. Последним шел Аверьянов, чувствуя ступнями амортизирующую жесть. Обернувшись на последней ступени, Михаил увидел, как на посадку, включив огни, пошел двухмоторный бомбардировщик «Юнкерс-88». Как только он вырулит за пределы взлетного поля, наступит их черед.

Голощекин, изрядно продрогший, стоял на краю взлетного поля. Аверьянов махнул ему, и, когда обер-лейтенант слегка кивнул в ответ, уверенно шагнул в холодную и темную утробу бомбардировщика. Механик с громким стуком хлопнул дверцей и, повернув вороток, загерметизировал салон.

Запустился левый двигатель, – громко, надрывно, старательно прогревая остывшее масло, а за ним уже ровнее, утробнее и заметно тише заработал второй. Еще через несколько минут машина покатила по взлетному полю, набирая разбег. Завибрировал, заколотился на неровностях фюзеляж, затем шасси оторвались от земли, и самолет, горделиво задрав нос, стал набирать высоту, держа курс на восток.

Прильнув лицом к иллюминатору, Аверьянов увидел удаляющийся затемненный аэродром, узкую полоску взлетного поля… Через полчаса механик объявил, надрывая горло:

– Забрались на самый потолок, девять тысяч метров! Здесь нас ни одна артиллерия не достанет!

Тарасюк сидел напротив и поглядывал в иллюминатор – пролетали фронт, где-то в самом низу, на мгновение освещая заснеженный лес, разрывались снаряды. Шел бой местного значения за какую-то безымянную сопку, сплошь распаханную разрывами. Лишь автоматические зенитные пушки, блеснувшие несколько раз огнями, запоздало заколотили вслед ночному бомбардировщику. Незаметно миновали Нижний Новгород, встретивший редкими разрывами снарядов. А затем вновь наступила тишина.

Два стрелка, заняв место в хвостовой части самолета, ревностно защищали заднюю полусферу, тревожно всматривались в ночной мрак. Один из них, молодой парень с нашивками капрала, заботливо поглаживал зубчатый барабан. Другой выглядел постарше, держался увереннее, несмотря на стылость в салоне, одет он был в одну гимнастерку, лишь тощее горло было обвязано длинным шерстяным шарфом.

Подле кабины сидел лейтенант Зигмунд, отвечавший в разведшколе за физическую подготовку, и о чем-то разговаривал с механиком. Тот озадаченно кивал, отвечал односложно, но лейтенант не замечал его угрюмого настроения и озадачивал новыми вопросами.