Уложив желтоватые, как солома, волосы, Тагрия прикрыла их тонкой сеточкой с каплями-жемчужинами. Зеркало в резной оправе отразило вполне достойную хозяйку замка. Бледность и веснушки были почти незаметны в полумраке, а плоская мальчишеская фигура казалась пышней из-за особого покроя платья. «И вообще, – заметила Тагрия неодобрительно глядящим со стены портретам прежних баронесс, – меня в вашу компанию не за красоту взяли».

На другую стену она старалась не смотреть. Там весели портреты баронов, вплоть до самого знаменитого предка. Этот господин, мощью тела и чертами лица напоминавший дикого кабана, заслужил высокий титул сперва отчаянными подвигами в сражении с колдунами, потом безжалостными расправами над ними же. Его тяжелый взгляд словно преследовал Тагрию в первые годы супружества. Как будто грозный предок Мория знал о ней что-то очень неприятное и только поджидал момент, чтобы рассказать внуку. И тогда ой… страшно подумать!

«А думать-то и нечего, – тут же ответила она самой себе. – Если бы Морий знал, что я его спасла не случайно, а из-за колдовства, гореть бы мне на костре. А Бетарану…»

Не став продолжать страшную мысль, Тагрия тихонько выскользнула из спальни. Замок еще спал после долгого дня. Через час поднимутся слуги, над кухней воспарит ароматный дым, зазвенит посуда. Зашуршит десяток веников – благородные рыцари погуляли знатно, знатной будет и уборка. И только к полудню пробудятся наконец гости во главе с хозяином. Но Тагрия всегда просыпалась до рассвета, как раньше, когда каждое утро спешила с подойником в хлев. Восходящее над Дилоссом солнце привыкло видеть ее стоящей на смотровой площадке главной башни.

Здесь давно не держали часовых. Истинные люди уже полстолетия не воевали меж собой – с тех пор, как его величество Ведий Решительный, дед императора Эриана, жестоко подавивший восстание приморских графов и казнивший зачинщиков, постановил: нарушителей спокойствия, независимо от звания и прежних заслуг, предавать смертной казни, а земли их причислять к личным императорским владениям для последующей передачи в руки доказавших свою преданность вассалов. От нападения же колдунов часовые не спасут, разве что первыми падут от заклятия. Вся надежда на жрецов, Божьих стражей, приставленных императором ко всем замкам, городам и селениям Империи. Но и жрецы не всегда могут остановить серый колдовской туман.

Они тоже встречали рассвет – на угловых башнях внешней стены, где можно расположиться куда удобней, чем на заброшенной, ненадежной от старости площадке главной башни. Тагрия чувствовала близость непонятной храмовой силы и могла бы, присмотревшись, увидеть трепещущие на ветру алые сутаны. Но не хотела. Она не любила жрецов и не доверяла им. И хоть давным-давно научилась прятать свою слабенькую магию под надежный замок, все же старалась лишний раз не попадаться им на глаза.

Каменное ограждение растрескалось и грозило обвалиться, но Тагрия без страха облокотилась на перила. Ощущение мерзкого сна не отступало, на сердце давила тяжесть, и прогнать ее могло лишь одно. Тагрия запрокинула лицо, от желтовато-серых строений замка, будто по линейке расчертивших плоскую вершину холма, от разбросанной под холмом пестроты черепичных крыш и башен Дилосса к медленно расцветающей синеве утреннего неба.

Налетел ветер. Небрежно накинутая на плечи шаль вздулась, словно крылья. Придерживая на груди концы шали, Тагрия закрыла глаза. Свежие дуновения – как весточка от далекого друга. Мир ожил, налился соком. Заиграл сотнями красок. Бледные огни спящих внизу людей, поярче – проснувшихся, воинственно-алые всполохи жрецов. Коровы и овцы в стойлах, лошади, собаки, даже крысы в подвалах замка расцвели каждая своим, неповторимым светом. Ветер, и тот не бездумно трепал ветви деревьев и волосы Тагрии – в его порывах виделась чуждая и непонятная, но живая сила.