Тотчас дед, все так же ошалело шаркая ногами, снова бежит к бочке.

Дед так торопится, что на сей раз даже не успевает толком наполнить ведро.

В его памяти промелькивают брызги на пруду – двадцать четыре, север, взрывы камней…

На секунду дед задерживается и смотрит в клетку.

Потом в очередной раз бежит к бочке.

После третьей ходки дед роняет ведро себе под ноги, и оборачивается к нему. Резким движением руки стирает пот сначала с губ, потом со лба. Ярости на лице ни капли, испуга – совсем мало. Изнеможение. Крайнее.

Дед тыкает пальцем в клетку, с края которой струями стекает вода, – увлажняя землю.

Смотрит на него и выдыхает.

– Как там огонь появился?

Он ничего не отвечает. С краев дыры в животе куклы быстро капают капельки – внутрь туловища. Отворачивается.

Дед застыл. И вдруг:

– Ну-ка дай-ка я еще раз… – и снова бросается к бочке – так странно, с той же ошалелой скоростью, что и раньше; наполняет ведро бежит обратно к клетке и опять окатывает со всего маха.

Последняя порция воды – самая большая. А в клетке ведь нет уже и намека на огонь.

Кукла, захлестнутая резким накатом, впервые отрывается от пола; секунду-другую покачивается, как на гребне морской волны. Затем снова приземляется на пол.

Всколыхнутые ошметки золы, похожие на размякшие трупы земляных жуков, успевают подплыть под куклу – он не видит этого, но догадывается. И сразу чувствует щепки у себя на спине – как легкие, щекотливые покусывания.

Струи воды ошарашено бьют вниз, с края клетки.

Дед еще раз отирается рукой и сморкается.

– Что ты тут делал? – дед смотрит на него сумасшедшими глазами. – Как там огонь появился?..

На одной из дальних клеток он замечает бечевку, навитую на продавленные прутья, – так грубо, сильно, словно кто-то накручивал ее в ожесточении и без системы, как попадет. Бечевка коричневого цвета, но неестественно темного и влажного. Похоже на растянутую, исковерканную человеческую мышцу.

Даже после того, как вся вода уже вытекла из клетки, ему все еще кажется, что она колеблется внутри – туда-сюда, как в ударенном тазу. Вместе с безобразными черными ошметками золы и недогоревшими остатками газет, размякшими и орыхлившимися от влаги. С коричневой окаймой.

Он представляет, как зола и газеты, медленно делятся на части в воде; и на части частей. Размножаются.

– Что ты тут делал?.. Я спра-ши-ва-ю.

Он вдруг с ужасом понял, что все эти дни каждый глаз куклы отражал только по одной руке с зажатой горящей газетой. Против всех законов. В конце каждого состязания, когда он ронял догоревшую газету, у куклы гас один глаз против; второй погасал, когда догорала другая, в руке-победительнице.

Дед, всегда флегматично спокойный, становился просто вне себя, когда где-нибудь возникал хотя бы малейший намек на неосторожное отношение с огнем. Как-то год назад мать развела костер возле участка, – чтобы спалить мусор, траву и обрезанные облепиховые ветки; целая гора, накопившаяся за полсезона, – мать разводила костры только по необходимости, редко, и он всегда с нетерпением поджидал это событие.

Причина того, что дед в тот вечер взвинтился, была в поднявшемся ветре. Опасности пожара, однако, не то, что не было ни малейшей, – мать вообще не сумела в тот вечер толком разжечь огонь. Разрезанные пополам молочные пакеты, только что освобожденные от рассады; контейнеры для яиц и мокрые сетки из-под картофеля; свежая сорная трава, сваленная в кучу поверх мусора и перемешанная с сырой землей; облепиховые ветки были обрезаны только вчера… потребовалось бы пара часов, чтобы это сначала прокоптело на дыму и подсохло и хоть как-то занялось. И сильный ветер в тот вечер только препятствовал огню.