Я от него многое взял. Он не был специалистом какого-то профиля, слесарем там или моряком, но одинаково ярко писал и о цементниках, и о рыбаках, – оттого что добивался неформального проникновения в образ человека. Поэзия, видимо, помогала писать на высоком уровне.

Петр Васильевич шел не через гайку к человеку, а от человека – к гайке. Что выводило его на хороший материал в газете? Он был глубоко эмоционален. Я изумлялся его неистовости в отношении к человеческой судьбе. Или это ему дано было от природы, или научила жизнь, его собственная трудная судьба.

Он был очень прямым человеком. Высказывался только по справедливости. Как бы жизнь его ни ломала, это чувство справедливости осталось в нем навсегда, и это соединяет его с сегодняшним днем.

У него было много друзей. Но были и такие, кто недолюбливал и побаивался его – за остроту и нелицеприятность суждений.

По-нашему, по-газетному говоря, опровержений на его материалы не поступало. Могли обижаться, даже раскланиваться перестать, но правоту признавали – по справедливости.

В газетном деле он был человеком незаменимым. Любые редакционные задания выполнял молниеносно. В номер – значит, в номер.

Чинодралом не был. А был душой коллектива. И ученика себе такого воспитал. Он Кима Клейменова привел в газету, когда тот был простым ломщиком камня – обыкновенный здоровый парень с семью классами образования. А вот заметил у него Петр Васильевич ту же, близкую ему, любовь к человеку. Ким, как и он, писал только о человеке, не было у него в стихах ни гайки, ни станка. Они умели пропускать все эти вещи через человеческое сердце, и тогда самая мертвая вещь оживала. Они, видимо, были счастливы чувствовать это.

Окна экономического отдела в старом здании редакции выходили на улицу Мира (ныне – Новороссийской республики 1905 года). И когда нужно было оживить страничку, шли именно в экономический отдел: «Петр Васильевич (или Ким), идите и принесите через час стихотворение в номер». Выходили они на аллею, садились на скамеечку и, как всякие поэты, вели себя, на сторонний взгляд, несколько странновато: ты мог подойти к ним, о чем-то спросить – бесполезно, ибо они не видели и не слышали сейчас ничего. Пока стихотворение не готово, к редакции не оборачивались. Выведешь его из поэтического оцепенения – номер, мол, уже готов, – а у него на пути до машинки дозревает последняя строчка. Это были экспромты, но именно то, что нужно.

Благодаря ему у нас не было проблемы свежей информации – доставал всегда, несмотря на все несовершенство телефона в то время.

Был Петр Васильевич ниже среднего роста, с очень широким, улыбчивым лицом в толстых очках. Я тогда только пришел с флота, очень любил Есенина, стихи его в тетрадочку переписывал. И надо же – Петр Васильевич встречался с моим любимым поэтом. Сейчас трудно представить, но тогда, в 1957-58 годах, стихи Есенина нелегко было достать. Так что рассказы Чихачева были по-настоящему бесценны.

У Петра Васильевича было много от Есенина. Они были близки душой, несмотря на разницу в возрасте, в мастерстве. И что для меня очень важно – Есенин был великим гражданином, поэтом России, а Чихачева отличала такая же великая готовность низвергнуться ради человека.

Готовность, о которой говорит товарищ Петра Васильевича, – не на словах. Он никогда не думал о собственной безопасности, вступаясь за другого. Такова, наверное, участь настоящего поэта – его сердце открыто для боли всего мира. Но зато и его радость щедро роздана всем.

Сердце Петра Чихачева давно не бьется. А тепло его по-прежнему с людьми.

Новороссийский рабочий