Но когда Зоуи предложила это мужу, он как будто ужаснулся.
– Ну уж нет! Это вряд ли. По-моему, даже думать о таком поздновато.
– Но ты ведь часто говорил, как любишь Францию…
– Францию? При чем тут Франция?
– Я думала, рисовать там тебе особенно нравится…
Но он холодно перебил:
– У меня нет ни малейшего желания жить во Франции.
Воцарилось почти обиженное молчание.
– Это… это потому, что там тебе пришлось так скверно?
– Нет. Ну… отчасти. Просто не хочу.
Они погуляли по берегу, но галька больно впивалась ей в ступни, и они сели спинами к волнорезу. Руперт снова умолк, Зоуи повернулась к нему и увидела, что он неотрывно смотрит на море, погруженный в свои мысли, отчужденный. Кадык дернулся – он сглотнул, будто хотел избавиться от чего-то болезненного.
– Может, станет легче, если расскажешь мне?
– Расскажу тебе что?
– Что с тобой случилось. Каково это было. Я про то, почему ты не вернулся домой сразу после «Дня Д». Почему так долго? Тебя держали в каком-то плену?
– Нет… не то чтобы. Ну, в каком-то смысле да. Это было в захолустье… на ферме… – Помолчав, он быстро заговорил: – Они так долго прятали меня, заботились обо мне, хотя подвергали себя опасности, а там трудоспособные мужчины были в страшном дефиците. Вот я и решил задержаться, чтобы немного помочь – ну, знаешь, со сбором урожая и так далее.
Спустя мгновение она воскликнула:
– Но урожай собирают осенью!
– Ради всего святого, Зоуи, прекрати цепляться к словам! Я пообещал задержаться подольше – и задержался. Устроит?
Ею овладели негодование и гнев, каких она за собой не помнила.
– Нет, не устроит. Ты мог бы хотя бы прислать весточку, написать. Как думаешь, каково было твоей матери? А Клэри? А мне? Союзники уже высадились, а от тебя ни слуху ни духу, вот мы и решили, что ты наверняка погиб. Ты заставил страдать всех, хотя в этом не было необходимости. Неужели ты не понимаешь, какой это вопиющий эгоизм?
Он не ответил, только с единственным прерывистым всхлипом уронил голову на ладони. Но прежде чем она успела опомниться, он отвел руки от лица и посмотрел на нее.
– Я все понимаю. Все вижу. И сейчас уже ничего не могу поделать. Мне нет оправдания – это была просто другая жизнь, иные беды и трудности. Могу сказать лишь одно: каким бы безумием ты это ни сочла, в то время поступок казался правильным. Я не рассчитываю, что ты меня поймешь. Но мне очень жаль… и стыдно, что я причинил вам столько страданий.
Он силился улыбнуться, в глазах стояли слезы. Обнять его и поцеловать в лицо оказалось очень легко. Остаток выходных прошел без каких-либо эмоциональных потрясений: они были милы друг с другом, закончили прогулку, пообедали в плохоньком ресторане, сходили в кино, побродили по лавкам букинистов, ужинали в отеле и решили отказаться от дома в Брук-Грин, но дальше этого не продвинулись. «Ты ведь знаешь, как мне даются решения, – сказал он. – Одного вполне достаточно». И все это время они относились друг к другу с осторожностью. Она с облегчением убедилась, что ему, похоже, от нее больше ничего не нужно, вдобавок весь день время от времени замечала – в лавке букиниста, где он откопал для нее первое издание Кэтрин Мэнсфилд, которым она была рада обзавестись, во время длинного разговора о том, разрешить ли Джульет щенка, ее заветную мечту, – что часы идут, а про Джека она не вспоминает.