Рудольфа бесило такое отношение. Он ревновал Анастасию к ее дочери, считая, что сестра чересчур ее балует, а Сергей слишком мягок в воспитании. Иногда на Рудольфа нападала тоска, и он мог сидеть часами, глядя в одну точку и молчать. Бывало, что Рудольф сначала сидел где-нибудь в комнате, разглядывая картины и рисунки, развешенные на стенах, а потом вдруг ни с того, ни с чего вскакивал, начинал бегать по дому и на всех кричать. Однажды в порыве ярости он бросил в Анастасию маленьким графином, стоявшим на этажерке.

– Зачем ты так? – спросила его Анастасия. – Разбил такую красивую вещь.

– Это тебе, так, вот, – пробурчал Рудольф. – Знать будешь.

Анастасия, молча, собрала осколки, а через полчаса Рудольф уже, как ни в чем не бывало сидел на кухне, помогал чистить картошку и рассказывал какую-то смешную историю.

Как ни странно, Сергей тоже старался не обращать внимания на Рудольфа: его более заботило творчество, как он любил шутить, поставленное на коммерческие рельсы. За последнее время он продал несколько картин, и были еще заказы, что при тотальном безденежье, инфляции и прочих малоприятных факторах действительно спасало. Тем более, платили очень даже неплохо. К тому же, Сергей не хотел ссориться с Рудольфом из-за жены. Понимая, что Анастасия любит Рудольфа как брата, Сергей боялся сделать больно, прежде всего, именно ей.

С тех пор, как Натали стала ходить в музыкальную школу, многое изменилось. Она как будто стала спокойнее, но за этим спокойствием скрывалось что-то, что происходило у нее внутри, и было доступно и понятно только ей самой. Для окружающих все это выражалось в том, что Натали вдруг поднимала крышку пианино и начинала наигрывать нечто странное, затем, раз за разом, превращавшееся в отдельные музыкальные фрагменты.

– Тише, тише, не бей так по клавишам, и сядь прямо, – говорила Анастасия в таких случаях, – и вообще, может, порепетируешь этюды?

– Мама, потом, я сейчас играю другое, – серьезно отвечала Натали.

Анастасия не вмешивалась. Спустя некоторое время из комнаты начинали сначала неуверенно, а затем тверже и тверже звучать монотонные этюды из Баха или даже развеселые пьесы Якушенко. Натали всегда стремилась заглянуть немного вперед.

– Милая, по-моему, тебе рано пока это играть.

– Мне нравится, мама. Вот послушай, – и Натали, неуверенно перебирая пальцами, пыталась сыграть что-то интересное на ее взгляд.

Рудольф терпеть не мог моменты, когда Натали садилась за инструмент. Казалось, что вот-вот он сорвется, подбежит, оттолкнет девочку от пианино – и разобьет его вдребезги. С такой ненавистью он наблюдал за Натали, что она отворачивалась и старалась не смотреть на него совсем, а из комнаты выходила боком, тихо-тихо.

Однако Рудольф был сдержан только тогда, когда в доме были родители Натали. Стоило им отлучиться или уехать – и всякие черты спокойствия и взвешенности исчезали с лица Рудольфа. Он не любил оставаться с Натали.

– Снова ты, снова играть с тобой, снова, – Рудольф терял над собой контроль, особенно когда по телевизору не было ничего интересного.

Так и произошло в тот самый раз. Родители уехали, а Натали осталась с Рудольфом в доме. За окном было пасмурно и холодно, снег едва скрашивал пустынный пейзаж за окном – потерявшие листву деревья и еще совсем недавно зеленые полянки. Это было ее первое осознанное воспоминание о жизни, несправедливо страшное, но первое.

Мое первое воспоминание о жизни. Шла зима. Родители куда-то уехали, оставили меня с дядей Рудольфом. Я плохо помню, что произошло. С ним мне всегда было страшно. Даже не столько страшно, сколько просто не по себе. Я сидела в комнате, не помню, что в этот момент делала. Он вдруг вбежал в комнату и сказал что-то вроде: «Сейчас отомщу тебе». Он схватил меня и начал раздевать. Потом прислонил меня к стене – и я почувствовала страшную боль. Он был во мне. Он насиловал меня. Я дико кричала, плакала. Боль разливалась по телу. Я не чувствовала ног. «Кричи, сука, кричи», – говорил дядя Рудольф, кряхтел и тяжело дышал. Все продолжалось минут десять, может, пятнадцать. У меня все болело. Я лежала на кровати лицом вниз и плакала. «Никто тебя не услышит, сука, а ты получила свое, давно нарывалась». Дяде Рудольфу явно было смешно. Потом он ушел в другую комнату, и я осталась одна. Захотелось в туалет. Терпя боль, я сползла с кровати. Уже в туалете я поняла, что у меня кровь. Я испугалась и заплакала снова, как будто это чем-то могло помочь. Ближе к вечеру, незадолго до возвращения родителей, дядя подошел ко мне и сказал, чтобы я не смела ничего никому болтать, иначе он со мной разберется. Мама спрашивала у меня, почему я такая заплаканная, а я ничего не могла ответить, только снова начинала плакать.