– Право, моя прекрасная повелительница, я уже перестал вникать в этот вопрос.

– Ну, так объяви ему, но только устно, что сообщение, полученное им из частных источников, касается не его, как епископа, а тебя, как правителя. Поэтому ты его можешь принять к сведению лишь в том случае, если он представит формальный доклад в суд.

– Прекрасно! Царица дипломатов и философов! Я повинуюсь тебе. Ах, зачем ты не Пульхерия?[6] Впрочем, тогда в Александрии царил бы мрак и Орест не удостоился бы высокого счастья поцеловать руку, которую Паллада, сотворившая тебя, заимствовала у Афродиты.

– Вспомни, что ты христианин, – заметила Ипатия с легкой улыбкой.

Префект простился с ней, миновал приемный покой, переполненный аристократическими учениками и посетителями Ипатии, и, раскланявшись с ними, прошел мимо, обдумывая удар, который он готовился нанести Кириллу. Перед дверями стояло много экипажей, рабов, державших зонтики своих господ, толпа мальчишек и торговцев. Свита префекта наделяла зевах пинками и подзатыльниками, но они не роптали и, смотря на показавшегося сановника, думали – как могущественна Ипатия, если сам великий наместник Александрии удостоил ее своим посещением. Правда, среди толпы виднелись и недовольные, хмурые лица, ибо в большинстве своем она состояла из христиан и беспокойных политиков, потомков александрийцев – «мужей македонских».

Входя в колесницу, префект увидел стройного молодого человека, столь же роскошно одетого, как и он сам. Он спускался по лестнице и небрежным движением руки подозвал негритенка, державшего зонтик.

– Ах, Рафаэль Эбн-Эзра! Мой дорогой друг! Какой благосклонный Бог… я хотел сказать – мученик, привел тебя в Александрию именно тогда, когда ты мне нужен?! Садись рядом со мной и поболтаем немного по пути к зданию суда.

Молодой человек принял приглашение. Он приблизился и низко поклонился префекту, хотя этот поклон не только не смягчал, но, по-видимому, и не должен был смягчать пренебрежительного и недовольного выражения его лица. Он спросил, растягивая слова:

– Для чего наместник цезарей оказывает такую великую честь одному из своих покорных слуг, который… ну и так далее. Твоя проницательность подскажет тебе остальное.

– Не беспокойся, я не намереваюсь занимать у тебя деньги, – со смехом отвечал Орест, когда Рафаэль поместился рядом с ним.

– Рад это слышать. В семье достаточно и одного ростовщика. Мой отец копил золото, а я растрачиваю его и думаю, что это все, что требуется от философа.

– Не правда ли, как красива эта четверка белых никейских коней? Только у одного из них серое копыто.

– Да… Но я прихожу к убеждению, что лошади надоедают, как и все остальное: они то хворают, то разбивают седока и вообще тем или иным способом нарушают его душевное равновесие. В Кирене меня чуть до смерти не замучили поручениями по части собак, лошадей, луков, требующихся его святейшеству, престарелому Нимвроду, епископу Синезию.

– Теперь займись на минуту низменными земными делами – политикой. Кирилл мне пишет, что евреи собираются перерезать всех христиан.

– Прекрасное, доброе дело! Я бы сердечно порадовался, если бы это подтвердилось. И думаю, что это соответствует истине.

– Клянусь бессмертными богами… я хочу сказать святыми! Неужели ты в этом уверен, Рафаэль?

– Да отвратят от меня четыре архангела подобные помыслы. Меня это нисколько не касается. Я только думаю, что мой народ состоит из таких же глупцов, как и прочий мир, и, вероятно, носится с подобными планами. Ему это, конечно, не удастся, и потому ты не должен тревожиться. Если же ты придаешь значение этим толкам, – я им значения не придаю, – то я могу расспросить обо всем одного из раввинов, так как приблизительно через неделю должен посетить синагогу по делам.