Но не успевает он упиться громом победы, не менее значительной, не менее славной, чем победа на речке Угре, не успевает насладиться жарким сознанием только что совершенного подвига на благо Русской земли, возрадоваться, возвыситься духом, как его впечатлительная душа вновь грубо раздавлена и бесцеремонно, безжалостно втоптана в грязь. В неурочное время, в три часа до свету митрополит Иоасаф в лихорадке и суматохе поднимает его, полуодетого, полусонного ставит во главе кое-как собранного немногочисленного крестного хода, которым смело идет на вооруженных, пришедших в слепую ярость мятежников, возбуждает петь вместе с нестройным, потерявшимся хором, надеясь воодушевить своих немногих сторонников присутствием великого князя, но уже с шумом и гамом врываются те же, так недавно им восторгавшиеся князья и бояре и до зубов вооруженные новгородские конники, хватают митрополита, чтобы без права, единственно силой лишить его сана первоблюстителя, который дает и который может отобрать только освященный собор, не теряющий присутствия духа Иоасаф, выказав неожиданно прыть, скрывается от мятежников на укрепленном митрополичьем подворье, разъяренные новгородцы швыряют в узорчатые окна каменья, сопровождая свои богохульские действия непристойными изречениями языческих предков, точно ещё вчера не восхищались ангельскими молитвами, находчивый Иоасаф и тут ускользает от взбесившихся прихожан на подворье Троицкого Сергиева монастыря, и лишь в этом святом месте вооруженные бунтовщики хватают этого святого для каждого православного старца и заточают в келье Кириллова белозерского монастыря.

Нетрудно понять, что вновь перепуганные до смерти отрок, уже сознающий, что он великий князь, государь, верховный правитель всей Русской земли, ответственный за судьбу своих подданных, способный возглавить осаду Москвы, воодушевлять и двигать полки, одерживать блистательные победы над вековечным врагом, оказавшись, посреди ночи, невольным свидетелем непотребных, диких, непристойных бесчинств, испытывает и ужас, и бесчестье, и злобу, и жажду мести, и полнейшее бессилие перед теми, кто не устрашается посягнуть на неприкосновенную особу митрополита, невозможность вмешаться, без промедления прекратить безобразие, как от него требует долг и обязанность великого князя, наказать непокорных, восстановить поруганную у него на глазах справедливость, водворить порядок, покой, на страже которого он поставлен не только отцом, но и Богом, в чем его успевает наставить благочестивый Иоасаф и что успевают подтвердить сами подручные князья и бояре.

Немудрено, что после таких беспорядочных, слишком сильных, слишком болезненных ощущений Иоанн с особенной остротой сознает свое одиночество. Ему хочется где-то укрыться, куда-то уйти от помрачающих душу и ум беспутств и бесчинств, а так как этого сделать нельзя, он жаждет на худой конец отыскать в этой озлобленной стает жестоких и буйных искателей власти, раздач и жалованных грамот хотя бы одного сердечного друга, советчика, на которого бы он мог опереться, которому бы мог доверять, рядом с которым чувствовал бы себя человеком, властителем, а не жалким, бессильным щенком.

Не тут-то было. Когда в поисках надежного, сердечного друга огорошенный отрок с пристальным вниманием оглядывается вокруг, он обнаруживает, что беспрестанно бунтующие князья и бояре, от одной семьи, то другой, не подпускают к нему тех для них посторонних, подозрительных лиц, кто мог бы, сблизившись с ним, хоть на малую толику ущемить их своевольную, их бесконтрольную власть над Московским великим княжением, ему не удается отвязаться от мысли, что, в сущности, они заточили его в царских палатах и что без их ведома и согласия он не в состоянии шагу ступить, это он-то, великий князь, наследственный государь, получивший власть по благословению прародителей, правитель, дающий ответ только Богу.